Читать онлайн книгу "От Северского Донца до Одера. Бельгийский доброволец в составе валлонского легиона. 1942-1945"

От Северского Донца до Одера. Бельгийский доброволец в составе валлонского легиона. 1942-1945
Фернан Кайзергрубер


За линией фронта. Мемуары
Воспоминания пехотинца добровольческой штурмовой дивизии СС «Валлония» – откровенный рассказ о ходе событий кампании на Восточном фронте 1941–1945 гг. Унтершарфюрер Кайзергрубер участвовал в боях на Кавказе, в сражениях под Корсунем-Шевченковским и Черкассами, а в ходе обороны – на реке Одер. Прямолинейно, без прикрас и желания оправдаться, автор объясняет, как и почему вступил в германскую армию, делится наблюдениями об отношении к валлонским добровольцам командования и чиновников рейха, а также о том, как их встречали в оккупированных странах. Он рассказывает о своих товарищах, командирах, о боевых действиях, о подробностях солдатского быта.

Воспоминания Фернана Кайзергрубера – это взгляд участника событий на боевые действия иностранных добровольцев в составе вермахта во время Второй мировой войны.





Фернан Кайзергрубер

От Северского Донца до Одера. Бельгийский доброволец в составе валлонского легиона. 1942–1945



Посвящается моим товарищам.

Памяти всех тех, кто ушел и кто остался там, погибших в боях и попавших в плен, тех, кто был убит, и тех, кого мы навсегда потеряли.

Памяти моего друга Фрица!

Мы будем вместе и сохраним наше единство до конца.


© Text, Fernand Kaisergruber, 2016

© Photographs, Alexis, J. Gillet, P.K. Weber and the author

© Maps as individually credited

© «Центрполиграф», 2017




От автора


Я использовал имена только тех людей, с кем мне удалось связаться и кто дал мне на это разрешение, как и имена тех, кто достаточно хорошо известен, а также тех, кого уже нет. Для остальных, из соображений тактичности, я пользовался только инициалами.

Погруженный в свое прошлое, я написал эту книгу воспоминаний на одном дыхании, за несколько месяцев 1991 года. С тех пор время от времени я перечитывал некоторые эпизоды в надежде восстановить в памяти подробности, которые сразу не вспомнил.

Даже перечитывая рукопись в первый раз, я задавался вопросом, а стоит ли переписывать книгу, чтобы привнести в нее немного больше «классического» стиля, поскольку я осознавал определенную нехватку литературности в моем сочинении. Правда состоит в том, что я изложил на бумаге все свои воспоминания так, как они приходили ко мне, в моменты вдохновения.

После того как перечитал книгу в последний раз, я сказал себе, что лучше ничего не менять, поскольку первая рукопись – это то, что пришло ко мне естественным путем, и я считаю, что лучше не придумать! Надеюсь, читатели согласятся со мной.




Пролог


Я пишу не «мемуары». Это слишком помпезное слово. После Шатобриана, Бомарше и других я был бы просто смешон!

Честнее было бы говорить о «хрониках», но и в этом случае до меня имелись более знаменитые авторы. Скорее всего, я буду относиться к своим воспоминаниям бесхитростно и без всяческих литературных претензий, без каких-либо прикрас – ничего не добавляя, но и ничего не утаивая. Такое не в моем характере, и было бы просто нелепо «привирать», пережив годы столь драматических и великих событий (иногда и тех и других одновременно).

Я считаю, что жил напряженно, как если бы каждый день должен был стать моим последним, и думаю, что это было замечательно. В любом случае я постоянно находился на острие тех событий, которые в результате оказались для меня крайне важными. Несколько раз я говорил себе, что однажды опишу наиболее интересные годы своей жизни – во всяком случае, наиболее захватывающие для меня из тех, что невозможно забыть… да и как такое возможно? И самое главное – из тех лет, о которых я не сожалею. И как я мог сожалеть?

Ни пять лет войны, ни пять лет заключения в исправительных колониях и концентрационных лагерях Бельгии не сломили меня – как, впрочем, и большинство из нас. Однако одному лишь Богу известно, какие условия были в те времена – и какая переполненность царила в тогдашних исправительных колониях! Что касается меня, то это послужило поводом для укрепления душевных сил и накопления опыта, однако плоды подобных «уроков» определенно не имеют ничего общего с теми, что воображали себе тогдашние «власти», судебные и другие, которые несли ответственность за наши обвинительные приговоры.

Несколько месяцев тюремного заключения – год, возможно, два – было бы вполне достаточно для моего наказания, но все оказалось значительно хуже; однако это уже в прошлом, и у меня не осталось ни сожаления, ни горечи! Не то чтобы (можете поверить мне на слово) я мог бы согласиться с законностью этого обвинения, основанного (не забывайте об этом) на законах, имевших обратную силу и, таким образом, просто-напросто поправших правосудие, но просто это дало мне силы преодолеть все те препятствия, которые жизнь разбросала на моем пути, и еще в большей степени ловушки, расставленные теми же самыми «властями» после нашего освобождения, – такие, как лишение возможности найти работу после отбытия заключения, что подталкивало нас встать на преступный путь, – и все же я никогда не слышал, чтобы кто-то из нас оказался осужденным за «уголовные преступления». Следует помнить, что подобных примеров никогда не существовало (или, по крайней мере, их были считаные единицы), иначе пресса не упустила бы возможности выжать из них максимум возможного и раздуть такой случай (но об этом я скажу позднее).

Подсознательно я сохранил все заметки, сделанные сразу после этих событий, с намерением однажды поведать свою историю. Естественно, некоторые из тех, что касались последних месяцев войны, потерялись в агонии последних дней и во время моего ареста.

Пять лет заключения предоставили мне достаточно свободного времени, чтобы в значительной степени восстановить свои записи, к тому же рядом со мной находилось несколько моих товарищей, которые смогли помочь мне, когда меня подводила память на даты или конкретные места. Более того, во время моего пребывания в других тюрьмах королевства я смог снова увидеться с большинством из уцелевших в нашей общей эпопее.

Окончательное решение писать я принял потому, что Ролан Д. обратился ко мне с просьбой восстановить обстоятельства периода нашего обучения в 1942 году. Тогда же он попросил, чтобы я связал свои воспоминания с другими событиями тех лет, и поэтому вполне логично, что я воспользовался моментом. Читатель должен простить меня за отсутствие определенной целостности повествования между периодом обучения и тем, что произошло потом, но я предпочел ничего не менять – если только самую малость – в этом первоначальном этапе моей жизни в легионе из страха исказить первые впечатления.

Мне придется кратко поведать о последних годах перед войной, чтобы дать понять о направлении моих мыслей и решениях, к принятию которых меня вполне логично привели мои умозаключения. Я никогда не был робок душой, и более чем 75 лет спустя во мне ничего не изменилось!

Начиная это повествование, я сказал себе, что когда-нибудь в будущем мои дети (возможно, также и другие люди, чуть больше заинтересованные в получении информации, чем другие) смогут обнаружить в них что-то интересное и лучше понять все «как и почему».

Чувство горечи? Это правда, порой я испытывал его, однако не поддавался ему – и никогда оно мной не овладеет! Именно это решение я принял много лет назад, когда мог видеть небо лишь через решетки различных тюрем. Я обрел самообладание (не без усилий) ценой напряжения, крови и, более всего, стремления преодолеть все – из-за риска лишиться рассудка или покончить с собой, – другого выбора не существовало! Не стоит забывать, что мы прошли пять лет войны, три с половиной из которых (и более четырех у некоторых товарищей – из тех, что уцелели) протекали в боевых условиях, а затем без всякого перехода от последних (и невероятно тяжелых) месяцев на фронте к беспросветным годам в тюрьмах… а ведь нам было только по 20 лет! Это не протест – не говоря уж о жалобе. Я знаю, что пострадали другие, однако тот факт, что нас победили, совсем необязательно сделал нас неправыми. И было необходимо любым способом «заткнуть» нас и скрыть правду до конца времен!

«Немецкий прорыв возглавили дивизия СС «Викинг» и моторизованная бригада «Валлония». Валлоны яростно сражались бок о бок с дивизией «Викинг», делая все возможное, чтобы доказать, что достойны формы, которую они носили». Эта оценка взята из опубликованного во Франции пятитомника «СССР во Второй мировой войне», из его четвертого тома, где описывалось Корсунь-Черкасское сражение (в нашей историографии это носит название Корсунь-Шевченковской операции. – Пер.).

«Это была одна из частей, попавших в окружение под Черкассами в январе 1944 года, которая в феврале сыграла решающую роль в успешном прорыве; перед бригадой была поставлена задача удерживать коридор выхода из окружения, что было исполнено, несмотря на все катастрофические случайности, исключительно успешно. Считается, что во время этой операции бригада сократилась в своей численности с 2000 до 632 человек… Валлонские добровольцы заслужили высочайшую боевую репутацию за время своей службы в немецкой армии и войсках СС».

Это еще одно мнение, или суждение, взятое из книги «Войска СС» Мартина Уиндроу (Оксфорд, 1992). Такие признания заслуг, к которым мы никогда не стремились – как о которых и не просили, позволяют нам спокойно игнорировать мнения, или комментарии, ряда наших отечественных «историков». Встречаются среди них и честные люди, однако средства массовой информации имеют отвратительную тенденцию их игнорировать!




Предисловие


По крайней мере, девушки были прелестны…


В то время для Ф. Кайзергрубера и его «камрадов» я был террористом. Газета La Lеgia (бельгийское коллаборационистское издание. – Пер.) называла меня бандитом. И я всегда гордился этим. Если бы в 1943 или 1944 году (до декабря месяца) мой командир приказал мне «ликвидировать» Кайзергрубера, я сделал бы это без сожаления, без ненависти, без угрызений совести и без раскаяния. Приказ всегда остается приказом, с какой бы стороны он ни отдавался. О чем слишком часто забывают.

Мои представления о жизни, политические или философские воззрения (которые дались мне не сразу и не так просто) часто противоречили авторским.

Постоянно испытывая в душе неприятие, я все же прочел эту книгу и согласился написать эти строки не из восхищения автором, или его «бургундцами», или их Chanson de Geste (буквально «песнь о деяниях»; жанр французской средневековой литературы эпического содержания. – Пер.), но из любознательности относительно нашей былой истории и из уважения ко всему человеческому. Размышления, отклонения от темы и занятая Ф. Кайзергрубером неуместная позиция часто раздражали меня. Его слепое и наивное восхищение всем немецким, его подозрительность, презрение и сарказм по отношению к тем событиям и людям, столь значимым для меня, часто искушали меня открыть «второй фронт» (при помощи пера). Мне жаль, что его память более придирчива к ошибкам союзников, чем их противников, однако я стоя аплодирую его верности своему слову и своим товарищам.

Когда в самой середине повествования автор воспевает героизм, невзгоды и битвы «бургундцев» из легиона «Валлония», я часто повторяю: «Да так тебе и надо, можешь заткнуть себе это дерьмо в…» Его книга пробудила во мне симпатию к русским, чего до ее прочтения я вовсе не испытывал.

Я уже несколько лет знаю Ф. Кайзергрубера как прямого, честного, порядочного и образованного человека, и я обнаружил черты его замечательного характера, такие как простота, честность, прямолинейность в его же книге. Он свидетельствует за своих друзей и за «остальных» искренних давних противников с определенной точкой зрения, за подлинные идеалы, романтизм и товарищество, которые нынче неизвестны, презираемы и не признаны, но ни с чем не сравнимы.

Истинный фламандец, неизменно преданный незабываемому бельгийскому Сопротивлению в Валлонии, я считаю, что теперь, когда война закончена, солдаты всех сторон, особенно те, что действительно познали на себе огонь битв, рукопашные схватки, страх и смерть, те, кто не ждал развития событий, чтобы присоединиться к тому или иному лагерю, те, кто рисковал всем, должны объединиться – если только они способны слышать и понимать, понимать без распрей, придирок и враждебности полувековой давности. Книга Ф. Кайзергрубера ценна тем, что без всяких прикрас приглашает весь мир испытать свою совесть, потому что он описывает события недостаточно известные или неизвестные совсем, о которых слишком быстро забыли или которые поспешно скрыли, потому что это еще одно доказательство того, что все флаги, все солдаты и все идеи заслуживают высочайшего уважения, поскольку молодые люди, павшие под всеми этими знаменами и за все эти идеи, по-своему мечтали о лучшем мире и более прекрасном будущем. Эта книга доказывает, что если, с нашей точки зрения, легионеры Восточного фронта сражались не на той стороне, они тем не менее не были предателями и что во всех отношениях эти солдаты обладали отвагой, чтобы жить и рисковать жизнью за свои идеалы.

Хоть они и были нашими противниками, я не считаю их своими врагами. Все это, как и мы сами, принадлежит истории. Мои товарищи пали за свободу, откуда бы она ни пришла. Будучи преданным этим идеалам, я считаю, что Ф. Кайзергрубер вправе говорить и писать и что его книга имеет полное право на существование, поскольку представляет собой интерес как символ веры, временами волнующая и всегда уместная, временами кичливая и нелепая и, как всякое свидетельство, крайне личная и субъективная, но живая за счет идеалов, любви, битв, приключений, невзгод, потери иллюзий, надежд и отчаяния нашего поколения, которому в 40-х годах было по 20 лет.

Мне нравится читать о том, что и для «бургундцев», и для «остальных», и для нас, «террористов», девушки повсюду прекрасны и желанны и что, в форме или без нее, «черные» или «белые», все мы по меньшей мере подходим к этой теме одинаково: девушки нашей молодости и отвага наших матерей.

Как человек верующий, я считаю, что мы должны примириться с нашими братьями прежде, чем предстать перед Отцом Небесным. Христос не говорил, что нам следует делить братьев на левых и правых. «Gott mit Uns» – «С нами Бог» (девиз, изображавшийся на гербе Германской империи, широко используемый в немецких войсках с XIX века, в частности выбитый на пряжке ремня. – Пер.) – с этим покончено. Господь не позволит одеть себя в военную форму, даже если называть его Аллахом.

И, как я однажды имел удовольствие заявить перед телекамерами, как верующий или нет, нашему поколению настало время осознать, что час прощания (не с оружием, а с жизнью) приближается и что не столь смешно, сколько бессмысленно предстать пред судом Всевышнего под нашими знаменами и вооруженными автоматами.



    Луи де Лентдекер, член Armеe Secr?te (организация бельгийского Сопротивления. – Пер.). Кавалер Croix de Guerre – Креста войны «За доблесть перед лицом врага»




Глава 1. От мира к войне


На мою долю выпали счастливые и беззаботные, даже привилегированные детство и юность. Ничто не побуждало меня отправиться на поиски чего-либо другого. Как любят говорить военные следователи, никаких смягчающих обстоятельств. Да я и не заявлял ни о чем подобном! О чем я утверждал, со всей определенностью и рвением, – так это о полной ответственности за свой выбор. Даже если окружение, в котором я жил, несомненно могло объяснить такой путь развития, я бы не признал этого, по крайней мере в большей его части, поскольку, хотя выбор моих старших братьев и не отличался от моего, мои родители и сестра вовсе не одобряли его.

Уже с 13 или 14 лет мои друзья были в основном старше меня. Я общался с друзьями своих братьев и перенял политические убеждения одного из них. Я не пропускал политических собраний – проходили ли они в местном рексистском клубе на улице Мерсели, в «Зоннеке», во Дворце спорта или на выезде – на шоссе де Вавр в Одергеме[1 - В настоящее время в юго-восточной части Брюсселя. (Здесь и далее примеч. ред.)]. Я побывал в [церкви] Св. Марии в Ломбеке, а также в Плац-Кейм в Ватермале[2 - На юго-востоке Брюсселя, за Одергемом.], чтобы участвовать во встрече лишенного духовного сана аббата Моро. Суаре – воскресные собрания – посещало много народу.

Мой юный возраст не мешал мне улавливать связи между действиями определенных властей, особенно религиозных. Это проявлялось в соответствии с обстоятельствами, а точнее, относительно поведения нашего приходского священника, к которому, несмотря ни на что, я испытывал некоторое уважение – по крайней мере, до того дня, пока, с некоторой иронией, не убедился в его непоследовательности и двуличности.

Мы жили в 200–300 метрах от рабочих кварталов, стойких «красных» кварталов, где Jeunes gardes socialiste – молодежная социалистическая гвардия и Faucons Rouges – молодежное движение «Красный сокол»[3 - «Красный сокол» – организованное в 1928 г. и состоявшее в основном из рабочей молодежи движение, сохранившееся и до наших дней.] значительно превосходили численностью «добропорядочных прихожан» – что само собой разумеется – и скаутов-католиков, к которым принадлежал и я, – до того дня, когда, как это ни парадоксально, они вдруг решили, что мои идеи в целом являются недостаточно ортодоксальными!

Из-за близкого соседства и в силу обстоятельств у меня имелись друзья и среди «красных». А как могло быть иначе? Тем более что я не имел предрассудков, как некоторые священники и другие «взрослые». Хоть я и сказал «некоторые», на самом деле их было много. А среди «красных» были и истинно верующие люди (можно сказать, честные люди), очень хорошие ребята. Но наш приходской священник имел совершенно противоположную точку зрения. Он считал, что есть «заслуживающие уважения» люди и «остальные», которые такими не являются. Таким образом, в один прекрасный день он пришел к моему отцу, чтобы сказать, что «кое-кто» видел меня разговаривающим или играющим с теми «остальными». Вот так, не более и не менее!

Несмотря на то что мой отец был очень близок с приходским священником, будучи членом и даже президентом различных конгрегаций и других церковных объединений, он крайне вежливо и даже дипломатично ответил, что я, вне всякого сомнения, нахожусь в процессе становления своих взглядов, а также воззрений. Когда приходской священник (вместе со своими благими намерениями) ушел, отец все же посоветовал мне быть осторожнее в выборе связей и, при необходимости, разобраться в них.

Когда, чуть позднее, начались выборы 1937 года – на которых Леон Дегрель противостоял Ван Зеланду, благо надежные люди мало-помалу отстранились от меня, и я спрашивал себя, кто на них так повлиял, поскольку не мог представить себе, что это произошло благодаря советам нашего приходского священника. Я задавался вопросом, не привиделось ли мне это, поскольку по первой серии предвыборных плакатов, которые я видел – которые мог видеть весь мир, – выходило, что эта благонамеренная католическая молодежь теперь объединилась, словно добрая семья, со всеми теми, кого меня призывали избегать, отказывая мне даже в праве разговаривать с ними (либералы, социалисты и католики объединились вокруг Ван Зеланда, как коалиционного кандидата, против Дегреля. – Авт.). Вместе они выпустили плакаты, восхвалявшие добродетели и принципиальную честность Ван Зеланда. Они пили на брудершафт в местных бистро и быстро объединились, очевидно, для того, чтобы нанести нам поражение чуть ли не во вселенском смысле, против чего у нас не было никаких союзников.

Если бы я оказался столь наивен, как думал наш приходской священник, я был бы просто потрясен, но, увы, я был совсем не таким. Наоборот, это заставило меня задуматься над постоянством и непостоянством… «духовных властей»!

Во время скандала с Ван Зеландом[4 - Зеланд Пауль Ван (1893–1973 гг.) – бельгийский юрист, экономист, католический политический и государственный деятель; в марте 1935 г. стал премьер-министром правительства национального единства, состоящего из трех основных партий – католической, либеральной и социалистической; весной 1936 г., в результате агитации рексистов, его правительство подало в отставку.] я помню, как вышедший из церкви в нашем квартале Ван Зеланд приближается к одному из моих товарищей, выкрикивавшему «Да здравствует РЕКС! Долой Ван Зеланда!» и протягивавшему тому газету.

Я также помню долгое ожидание на верхушке какого-то высокого телефонного столба в то время. Это случилось на бульваре Суверенитета, в самом начале проспекта Шадро, в день выборов. Мы прикрепили на самом верху большой белый лист с одним из предвыборных лозунгов. Только мы собрались спускаться, показались двое полицейских, вручную кативших свои велосипеды и остановившихся прямо под нашим насестом. Мы думали, что они заметили и теперь поджидают нас. На самом деле это оказалось всего лишь простым совпадением. Примерно через час полицейские укатили. И тем не менее мы оставались наверху, открытые всем ветрам, пока они не уехали!

Воскресенья в местном рексистском клубе на улице Шартре не могли пожаловаться на недостаток воодушевления или, временами, тревожного ожидания, когда мы надеялись на чудо – возможность профинансировать публикации в завтрашних газетах. Эйфория выборов 1936 года, оцепенение после выборов 1937 года – но никакого падения духа! Не думаю, что я когда-либо встречал подобный политический накал, такую искреннюю преданность в какой-либо другой партии.

Очень часто мы возвращались поздно вечером, после собраний или после расклеивания предвыборных плакатов, и редко одни. Мы готовили cr?pes – чипсы и ели их в мальчишеской компании до поздней ночи, пока мои родители спали наверху или делали вид, что спят. Сумасшедшая обстановка этих собраний протекала в узком кругу друзей. Чтобы лучше понять более поздние последствия, нужно было знать ту жаркую и бурную атмосферу.

Потом была война в Испании и молитвы за Франко. Затем кампания в Абиссинии. Я больше симпатизировал дуче, чем каудильо. Так мы прошли через все те политические события, чтобы очутиться перед аншлюсом[5 - Имеется в виду присоединение к Германии Австрии в марте 1938 г.], Мюнхенским соглашением[6 - Имеется в виду подписанное в конце сентября 1938 г. соглашение правителей Англии, Франции, Германии и Италии (Чемберленом, Даладье, Гитлером и Муссолини) о передаче Германии важнейших пограничных районов Чехословакии. Вскоре последовало расчленение Чехословакии, свои куски получили Венгрия и Польша.], Германо-Советским пактом[7 - Имеется в виду пакт о ненападении, который СССР был вынужден заключить с Германией 23 августа 1939 г. после срыва 17–21 августа делегациями Англии и Франции переговоров о военной конвенции для противостояния угрозе со стороны Германии; Советский Союз также уже вел боевые действия против Японии на р. Халхин-Гол, грозившие перерасти в большую войну.] и «ненастоящей («странной») войной»[8 - «Странная война» на Западном фронте с сентября 1939 по май 1940 г., когда вермахт перешел в наступление и быстро разгромил французов, англичан, бельгийцев и голландцев.] – вплоть до войны настоящей! Моих братьев мобилизовали, и один оказался на канале Альберт, а другой в От-Фань (национальный парк в Бельгии, в Арденнах. – Пер.).

Вечером 9 мая 1940 года я, как обычно, ложусь спать без всяких дурных предчувствий, кроме подспудной тревоги, появившейся среди моих знакомых после объявления союзниками (Великобританией и Францией) войны 3 сентября 1939 года. Когда на следующий день, проснувшись, я открываю глаза, у меня сразу же появляется какое-то странное ощущение. Ощущение чего-то необычного, разбудившего меня. Я слышу похожие на фейерверк звуки разрывов, и это посреди белого дня. За портьерами сияет солнце, несколько лучей проникают в комнату, прорезая полумрак. Заинтригованный, я вскакиваю на ноги и отдергиваю портьеры. Солнце немедленно заливает всю комнату. То тут, то там на небе внезапно появляются маленькие белые облачка, вслед за чем мгновенно следуют звуки разрывов. Я решаю, что это учебная противовоздушная стрельба по самолету, но поначалу ни одного самолета не замечаю. И только чуть позже вижу первый, затем второй и, через небольшой промежуток времени, третий – улетающий прочь и едва уходящий от обстрела.

Небо выглядит изумительно голубым и чистым, без малейших облаков, за исключением нескольких небольших клубов дыма от зенитного огня. Не уверен, что это действительно зенитный огонь. Несмотря на ранний час – а я чувствую, что еще очень рано, – необычайно тепло. Взгляд на часы подтверждает: нет и шести утра.

На мгновение чувствую себя растерянным, не зная, что и думать. Но вскоре приходят мысли о войне, которые я поначалу отвергаю, но которые возвращаются и не отпускают меня. Это почти наверняка! Все происходит над казармами Эттербека (одна из девятнадцати коммун, образующих в совокупности Брюссельский столичный регион. – Пер.) и над плац-парадом. Кроме того, как-то непривычно спокойно. На улицах никакого движения. Правда, еще слишком рано. Семьи только начинают пробуждаться. Наверняка мои отец и сестра тоже проснулись. Немного погодя они уже в моей комнате и мы обсуждаем происходящее на наших глазах представление. Затем мы спускаемся вниз и включаем радио. Оно подтверждает: это действительно война! Правительственное коммюнике сменяется посланием короля, затем музыкой военного марша.

Умывание не занимает много времени. Все это время не прекращается зенитный огонь и к грохоту добавляются другие звуки. Свист и резкий треск, уже значительно ближе, сотрясают воздух и нервы. Мы спускаемся в подвал, прихватив с собой матрасы из свободных спален. Закрываем ими полуподвальные окна кладовой и прачечной.

Шум удаляется; мы выходим на улицу посмотреть, что происходит. Выходят соседи, и начинается обсуждение. Тут же появляются густые клубы дыма в 100 метрах от нас, и мы направляемся в ту сторону. Когда добираемся до места, видим, что горит дом некоего В. Т. – как мне кажется, страхового агента – или соседний с ним. Точно не знаю, в котором из двух он живет. Крыша охвачена огнем. Ее пробила зажигательная бомба. Другая оказалась на путях трамвайной линии, прямо в выемке рельса. Похоже на шестигранный цилиндр диаметром 6–7 сантиметров и 35–40 сантиметров длиной. Он состоит из двух частей и чего-то вроде ниппеля на одной из сторон. Кажется, одна из частей сделана из алюминия, а другая из какого-то другого металла.

Здесь я встречаю своего друга, Фредди, соседского сына. В стороне от группы взрослых мы на свой лад обсуждаем происходящее, и наши мысли обретают определенную форму: в школу мы сегодня не идем, как и, наверняка, в последующие дни. Действительно началась война. Если честно, все прочие заботы быстро улетучились перед этой приятной перспективой.

Пока взрослые дожидаются пожарных и более всего беспокоятся о зажигательной бомбе и ее обезвреживании, мы с Фредди, крайне заинтересованные бомбой на путях, приближаемся к ней. Мы делаем заключение, что раз она не взрывается, то в ней нет заряда. Мы поднимаем ее, держим в руках и, чтобы обследовать, передаем друг другу. Интересно! Если нажать на ниппель, он движется и уходит в глубь цилиндра! Теперь он утоплен и, после предположения Фредди, что если освободить ниппель, то бомба сработает, я не осмеливаюсь отпустить его. Слегка встревоженный, я не ослабляю давление на ниппель.

Тут взрослые замечают, что мы делаем, и, выкрикивая, что мы сошли с ума, подаются назад. Внезапно ко мне возвращается уверенность. Я прошу Фредди принести мне деревяшку, которую он выдергивает из куста сирени в маленьком садике. Мы помещаем ее на ниппель, и я туго связываю всю эту конструкцию носовым платком. Люди ругают нас всякими словами и требуют, чтобы мы положили бомбу на место. Какой-то мужчина приносит стремянку и ставит ее на путях рядом с маленькой бомбой. Другой привязывает к верхушке стремянки красную тряпку, дабы привлечь внимание и чтобы, как он поясняет, трамвай случайно не наехал на бомбу. Это напоминает нам корриду, однако мы с Фредди уже ищем другие развлечения, строим другие планы и думаем, куда бы еще податься. Пожар уже унялся. Выгорел только чердак.

Последующие дни изобилуют событиями. Я вижу по меньшей мере двух арестованных священников в сопровождении гражданских. Судебные власти заменяются гражданскими. Это определенно чисто бельгийское помешательство. Прелюдия к тому, что произойдет в 1944 и 1945 годах! Взрослые на полном серьезе утверждают, будто среди нас полно вражеских парашютистов! Им также кажется, что эмалированные металлические знаки, прославляющие достоинства цикория, «кто пил, тот будет пить», на обратной стороне имеют послания, адресованные «пятой колонне». Поэтому мы, в насмешку, следуем примеру взрослых, срывая эти знаки, уверенные, что никто не посмеет нам что-нибудь сказать. А если кто-то скажет, что мы негодники, то мы всего лишь следуем примеру взрослых!

Множество народу носится задрав головы, надеясь обнаружить парашютиста, спускающегося к ним с небес – желательно невооруженного, разумеется! Кажется, 11 мая появляется подразделение бельгийской армии, которое занимает позиции на равнине выше каменоломни, в 200 метрах от нашего дома вверх по улице. Лейтенант Ивон М., командир этого подразделения, останавливается в нашем доме. На следующий день подтягиваются английские солдаты с тяжелыми зенитными орудиями. Один или два офицера также останавливаются у нас. Таким образом я увижу довольно много людей, которые приходят к нам домой, чтобы сообщить всем этим военным информацию, уверенный, что любой из них способен выложить им все секреты Генерального штаба.

Мы с Фредди пребываем в растерянности, а также здорово веселимся, не зная, какое из этих двух чувств появилось раньше, поскольку ошарашены наивностью взрослых. Я бы соврал, сказав, что мы просто развлекались, не замечая трагизма ситуации, но думаю, могу без особой самонадеянности утверждать, что мы с Фредди, хоть нам едва исполнилось семнадцать, сохраняем хладнокровие куда лучше многих из окружающих нас взрослых, которых мы до того времени более или менее уважали – за исключением моих родителей, перед которыми я втайне благоговел, хоть и не говорил им об этом. Возможно, хоть я и повторяюсь, это происходило из-за нашего возраста, но лихорадочное состояние этих людей поражало и тревожило нас.

Пару ночей мы спали в подвале, под прикрытием матрасов, уступив спальни военным. В те дни мы с Фредди завели много друзей среди бельгийских и английских солдат, но выбирали их среди рядовых, оставив офицеров родителям и другим взрослым. Приглашали их выпить с нами кофе, иногда в саду. Чаще ночью, чем днем, зенитки у нашего дома беспокоили нас, прерывая сон.

13 мая, совершенно неожиданно и к нашей великой радости, из От-Фани возвратился один из моих братьев, служивший в 1-м драгунском. Они с товарищем прибыли на «Мармоне»[9 - Видимо, имеется в виду бронеавтомобиль «Мармон-Херрингтон».], это что-то вроде разведывательного бронетранспортера на резиновом ходу. Их подразделение ждет переформирование в Мейсе (к северу от Брюсселя), где они немедленно доложили о прибытии и к вечеру возвратились ночевать домой.

До сих пор я не испытывал особого восхищения Гитлером из-за непомерно хвалебных статей, прославлявших его социальные и политические достижения, и, косвенно, из-за своих симпатий к фашистской Италии и франкистской Испании. К тому времени мои убеждения, как и убеждения остальных, сильно пошатнулись. Более того, окружение и оголтелая демократическая пропаганда утомляли нас. Для достижения большего результата они не придумали ничего лучшего, чем вытащить на свет все те страшилки, которые наивные люди и младенцы проглатывали перед сном с широко раскрытыми глазами, – о детях с отрезанными руками, о парочках, связанных спиной к спине и брошенных в Маас…

Тем временем наши политические лидеры дали ясно понять, что каждый рексист обязан выполнять свой долг в рядах армии или на другом посту. Поэтому с огромным удивлением мы узнали об аресте Вождя[10 - Вождь движения РЕКС Леон Дегрель – основатель и руководитель рексистской партии.] и его позорной депортации вместе с Жоресом Ван Севереном, лидером «Вердинасо»[11 - «Вердинасо» – Verbond van Dietsche Nationaal-Solidaristen, Союз германской национальной солидарности; авторитарная, вдохновленная фашистскими идеями политическая партия в Бельгии и Нидерландах, основанная Жоресом Ван Севереном в 1930-х гг.], и другими симпатизирующими – людьми иных политических взглядов. Среди депортированных были воинствующие коммунисты, евреи и огромное число людей, по разным причинам приехавших из Центральной Европы. Таким образом, власти нашей страны оказались виновны в первых депортациях – задолго до того, как вопрос о депортации нынешним врагом действительно стал вопросом. Хуже того, их возвратили в страны, к которым они не принадлежали по национальности! Я не могу найти примера в других странах, которые бы поступили так же!

14 мая, в 22:00, с матрасом на крыше автомобиля, мы оставили наш дом, намереваясь добраться до Португалии, а оттуда, если повезет, до Конго. В дальнейшем я узнал, что для военного времени использовать автомобиль подобным образом – стандартная процедура для любых моделей, включая самые дешевые. В машине нас восемь: шесть взрослых, маленькая девочка и я. Не без проблем мы разжились бензином и провели ночь в Ассе (городок северо-западнее Брюсселя. – Пер.), в кафе, где уже ночевало множество других беженцев.

15-го выехали в сторону Нинове (город в Бельгии на реке Дандр. – Пер.), затем Турне (бельгийский город в провинции Эно на реке Эско (Шельда. – Пер.), в Фраудмон (район в Турне, пригород. – Пер.), где проводим ночь на ферме. Дороги были забиты всевозможными транспортными средствами, как гражданскими, так и военными, блокировавшими нормальное движение и принуждавшими к бесконечным объездам. Пару раз низко над нами пролетал немецкий самолет, но не обстреливал на бреющем полете. Однако до нас доносились отдаленные глухие взрывы. Люди безапелляционно утверждали, что это бомбардировка Булони, Кале и Дюнкерка, однако я задаюсь вопросом – откуда они могут это знать?

16 мая, в 14:00, с помощью предусмотрительно розданных банкнот, мы пересекали французскую границу. По человеку в французской форме – не знаю какой, военной или таможенной, – на каждой подножке, и мы без проблем пробрались сквозь плотную, враждебно настроенную толпу. Это преимущество обеспечили деньги фирмы – платят за все; покупают все. Коррупция – даже в таких обстоятельствах! Задерживаемся на пару часов; остальные здесь уже со вчерашнего вечера!

Дороги с этой стороны границы забиты точно так же, как и с другой. Поток растянулся настолько, насколько может видеть глаз. Автомобили, повозки, пешеходы – все нагружены выше всякой меры. Я даже вижу погребальные дроги и повозки, которые тащат собаки. Много остановок и часто надолго. На обочинах вышедшие из строя автомобили, повозки со сломанными колесами или осями, развалившиеся или слишком перегруженные, и пешеходы, которые не могут дальше идти.

Во время одной из остановок, немного более длительной, чем остальные, мы становимся свидетелями невероятной сцены, кошмарного зрелища! В 20–30 метрах перед нами из своего автомобиля вылезает мужчина, намереваясь пойти через поле к ферме. Одет он в серый плащ, ему, видимо, не меньше 40 лет, и он довольно плотный. Из колонны раздается крик, затем еще несколько. Я не могу разобрать, что кричат люди, бросающиеся к оставившему колонну человеку. Затем понимаю: «Парашютист!»

Когда я, вместе с другими, осознаю ситуацию, я говорю, я кричу, я ору, что этот человек только что, прямо перед нами, вышел из машины! Жена человека в плаще всеми силами пытается объяснить людям, что это ее муж и что он направляется на ферму, чтобы достать для детей молока. Ничто не помогает! Десяток людей набрасываются на мужчину и бьют его. Дети рыдают, жена плачет и борется с обидчиками. Пожилые родители прижимаются друг к другу в автомобиле. Какая-то старая карга кричит, что она видела, как этот человек спустился с неба, что это парашютист! Это она заварила кашу, она первая закричала.

Никому в голову не приходит абсурдность происходящего. Будь он действительно парашютистом, сотни, может, даже тысячи людей увидели бы, как он спускается, да и парашют никуда бы не делся – ведь мы на открытой местности! Мужчина падает под ударами людей, продолжающих бить его, но никто не вмешивается, даже на словах.

Обходя автомобиль жертвы, с детьми и пожилыми родителями внутри, колонна движется дальше. Женщина на дороге рядом со своим мужем, убийцы забираются в свои машины. Каждый продолжает путь, как если бы ничего не случилось!

Кто виноват, что все эти люди оказались на дорогах, обезумевшие и сбитые с толку, кто виноват во всех этих трагедиях – потому что я удивился бы, если такое оказалось бы единичным случаем. Война и вторжение хорошее оправдание. Большинство правительств того времени, руководители стран, жаждущие управлять всем, ударились в панику. Они закончили тем, что поверили в собственную ложь, запугали самих себя. Лгали, сеяли панику, заставили всех этих людей заполнить дороги. И сбежали сами, в буквальном смысле слова, одновременно убегая от ответственности, но гораздо с большим удобством, нежели все эти несчастные люди!

Несколько месяцев спустя эти же самые люди поймут, что им нужно вернуться в свои дома, вернуться без страха! Восстанавливать страну – и это правда, что немцы кормили их на пути домой и даже снабжали бензином!

После этого эпизода мы добираемся до Дуэ (город на реке Скарп и канале Сансе на севере Франции), где находим какую-то еду, и продолжаем наше путешествие в Аррас (главный город французского департамента Па-де-Кале. – Пер.). Мы обедаем и, хорошенько отмывшись, находим временное жилье в доме неких очаровательных людей. Ночью город бомбит немецкая авиация, но меня будит английская зенитная батарея, расположившаяся позади сада. Каждый раз, когда она дает залп, дом сотрясается, а я подскакиваю. Утром знакомимся и завтракаем с зенитным расчетом. Обмениваемся адресами. Отличные ребята. По пути к железнодорожной станции видим пылающие здания Французского банка, пакгаузов и разрушенного жилого квартала.

Ну да, мы решили продолжать наш путь по железной дороге. Несмотря на вместительность и комфорт «Паккарда» генерального директора-президента фирмы, продолжать передвигаться в таких условиях невыносимо. На платформе железнодорожной станции, кишащей разношерстной толпой, навьюченной всевозможным багажом и всякого рода мешками, женщина нянчит ребенка, как если бы, кроме них, здесь никого не было. Поезда тоже битком набиты. Вместо них мы предпочли пассажирский состав с его весьма относительными удобствами, о котором нам только что сообщили. Поезд отправляется в Париж. Мы едем вместе с группой студентов.

В Париже мы провели несколько часов в отеле «Альтона» на улице Фобур-Пуассоньер, где больше не осталось номеров, в которых можно переночевать. Мой отец со своим коллегой отправились искать временное пристанище. Париж лихорадило. Первую часть ночи мы провели в баре отеля вместе с каким-то американским журналистом. Два или три раза звучали сирены воздушной тревоги, но никто не пытался найти укрытие. Закончили ночь в каком-то злачном баре, мы с сестрой – в борделе! Это все, что мы смогли найти для ночлега!

19-го, после недолгой ночевки, такси высадило нас у вокзала Аустерлиц, и в 6:30 экспресс помчал нас в Бордо, где мы договорились о встрече с секретарем и шофером с машиной. Прибыв вечером в Бордо, мы с огромным трудом нашли место для ночлега. Жрицы любви под боком, мы снова в борделе, где полным-полно блох.

20 мая мы позавтракали в «Мезон де Бразил» – «Доме Бразилии» (общежитие в парижском университетском городке. – Пер.). Одна группа снова отправилась на поиски пристанища, пока другая искала автомобиль. Мы нашли и то и другое – сторожку в доме барона «Икс», с чьих виноградников поставлялось вино для фирмы моего отца. Затем мы сняли помещение на улице Святого Северина, недалеко от базилики Святого Северина. Нам стало известно, что мы не сможем пересечь испанскую границу с архивами компании, поэтому решили остаться в Бордо, по крайней мере пока.

22 мая я отправился на вокзал Святого Жана, чтобы вступить добровольцем в бельгийскую армию. К моему бескрайнему удивлению, бельгийский и французский офицеры, которых я встретил там, отправили меня домой со словами: «Вы хотите продлить войну?» Ну нет, это в любом случае без меня! Здесь в офисе трудился юный бельгийский бойскаут, которого я сейчас уже не помню. Однако случится так, что я повстречаю этого парня в 1942 году на Восточном фронте, в совсем другой форме! Это наш друг, Фредди Ж.

В один из последующих дней я отправился на биржу труда в надежде найти какую-нибудь работу, чтобы делать что-то полезное, но все впустую. То же самое происходило и в Национальном обществе юго-западной авиационной промышленности, и в других фирмах, которые публиковали объявления о найме на работу. Они говорили, что не доверяют «бошам с Севера»! (Бош – презрительное прозвище немцев во Франции. – Пер.) И это называется они «нанимают»!

С тех пор и до самого конца моего временного пребывания в Бордо я проводил время в прогулках – к площади Кинконс, в парк Кодерана (пригород Бордо. – Пер.), вдоль линии причалов, где был пришвартован пассажирский корабль Бельгийской мореходной компании, на площадь Шапо-Руж и в другие общественные места. Также я часто наведывался в дом моей французской тетушки, которую мы встретили здесь; кузина и кузен становились моими частыми спутниками в этих экскурсиях. Я не видел их с самого детства. Во время нашего пребывания в Бордо город бомбили, и несколько бомб упали на квартал Святого Северина, где живем мы. Если не ошибаюсь, было трое или четверо убитых и несколько раненых.

Я мог бы с легкостью привести множество подробностей, но они не имеют существенного значения, за исключением одной, поразившей меня. 22 июня, в день прекращения боевых действий, или чуть раньше я увидел на другом берегу Гаронны немецкие войска, в основном танки. Танкисты подогнали машины к берегу, чтобы помыть их. Они мылись сами и брились, пристроив зеркала на броне. Со своего берега мне было прекрасно видно, что происходило на другом. Если я правильно помню, то на этом основании я сделал вывод, что немецкие войска войдут в город на следующий день.

В тот день в центре города собралась толпа, чтобы поглазеть на вступление этих войск. Должен заметить, что они хорошо выглядели и произвели на жителей Бордо благоприятное впечатление. Отлично одетые, отлично экипированные. Какой контраст с войсками союзников, которых я до этого видел, – возможно, за исключением англичан, они, несомненно, выглядели менее небрежно, но чьи шлемы и униформа казались мне довольно нелепыми. Естественно, я не осмеливался произнести этого вслух, однако стоявшие рядом жители Бордо, не смущаясь, громко выражали свое восхищение.

С оркестром впереди танки, мотоциклы, конница и пехота проходили маршем в таком идеальном порядке, какого я не видел ни в одной армии, за исключением, быть может, русских, но это уже значительно позже. Толпа вокруг меня не верила своим глазам. Это впечатляло сверх всякой меры!

В последующие дни можно было видеть военных, прогуливающихся по городу, осматривающих памятники и достопримечательности, заглядывающих в магазины. Никакой вольности в одежде или поведении, во всем предельно вежливые, они передвигались небольшими группами по два-три человека с такой дисциплинированностью, которая превосходила все, к чему мы привыкли. Таково было мое первое знакомство с немецкими войсками, и такими были мои первые впечатления.

В начале сентября мой отец решил вернуться в Бельгию. Немцы, естественно, снабдили его автомобиль бензином, но мы вернемся домой по железной дороге. В Брюсселе мы появились 8 или 9 сентября, и в дороге нас кормил немецкий Красный Крест. Мои братья вернулись из армии, и тот, что еще не женат, жил в нашем доме.

В последующие дни у меня несколько причин для удивления. На улице я встретил соседа в моем галстуке и рубашке! Вместе с одеждой исчезло еще несколько предметов. Удивление быстро прошло, и мой отец не хотел, чтобы я разбирался с соседом по этому поводу. Когда мы уезжали во Францию, отец доверил ключи от дома одному из соседей, на тот случай, если вернется мой брат. Перед своим отъездом этот сосед оставил ключи другому соседу, тому, кто обновил свой гардероб за мой счет. Позднее я узнал, что этот человек вступил в движение Сопротивления и был за это награжден, но тогда, в 1940 году, я никак не мог считаться коллаборационистом. Таким образом, он боролся на стороне Сопротивления еще до того, как оно было создано, и, несомненно, принимал превентивные меры.

Все это никак не мешало возвращению к более или менее нормальной жизни. Несколько дней спустя я возвратился к изучению агрономии, но быстро понял, что утратил к ней интерес. Я закончил школу четыре месяца назад. Четыре месяца я жил в условиях полной свободы! И теперь время шло к началу марта 1941 года.

В этот период я восстанавливал свои прежние дружеские связи и отношения, то, чем я занимался раньше, и наконец присоединился к движению, которое возобновило свою деятельность. Были созданы Formations de Combat – Боевые подразделения (FC). Таким образом я перешел из Cadre actif de Propagande – Отдела пропаганды (CAP) в FC. Тренировки проходили на ферме Сент-Элой, принадлежащей лейтенанту Руле, куда однажды заявлялся королевский прокурор, намеревавшийся запретить эти собрания. Мы встречались в Центре Сен-Жосс, на шоссе Лёвен и знакомились с боевыми искусствами на улице Мерселе, а в «Зоннеке», в Одергеме, получили первые уроки бокса. У меня не было проблем с возвращением к своим политическим воззрениям.

Колебания, трусость, политические «пируэты» и развороты на 180 градусов тех, кто отвечал за нашу страну в тот период военных действий, приверженность предвоенной позиции – я со всей определенностью имею в виду наших министров, которые прославились за такое поведение во Франции, а также тех, о ком с тех пор никто и никогда не слышал! И все продолжалось в том же самом духе.

Мы тоже должны были возобновить свою деятельность или следовать выбранному курсу. Во всем остальном подавляющее большинство населения поддерживало короля и с презрением относилось к политиканам, которые посмеялись над ними и своими преступными действиями во Франции ввергли Бельгию в позор. С другой стороны, население не видело в дисциплинированных, дружелюбных немецких солдатах негодяев, какими их часто изображали. Все соглашались с тем, что в качестве «оккупационных войск» они ведут себя вполне достойно, зачастую значительно лучше, чем до них «союзные» войска, призванные в Бельгию в качестве подкрепления. У меня нет намерения обвинять всех союзных или бельгийских солдат, которым, возможно, не хватало твердого руководства, но более всего дисциплины. Я излагаю лишь то, что чувствовал в это время, что слышал, использую те же самые слова, и не более того. И даже сейчас мне никто не возражает! Вот как народ Бельгии реагировал на события того времени.

Поскольку, не считая самого факта вторжения, у нас не было причин ненавидеть оккупантов, необходимо было создать определенную атмосферу, спровоцировать ненависть, что оказалось несложно. Так, спустя некоторое время из Лондона пришли обращения с призывами – призывами к убийствам, саботажу, всеобщему террору. Среди провокаторов ведущую роль сыграл Виктор Де Лавеле. Стоит ли удивляться, что тогдашний терроризм породил терроризм нынешний! С какой стати все, что было дозволено вчера, что считалось правильным и даже рекомендованным в то время, внезапно закончилось бы? Адский процесс был запущен, и ничто не смогло бы остановить его! Эти акции, противоречившие Гаагской и Женевской конвенциям, неизбежно вызвали реакцию, сначала в виде предупреждений, а затем уже репрессий. И тогда началась бесконечная череда событий, которых не желали ни население, ни оккупанты, но которую спровоцировали «подстрекатели к преступлению» из Лондона. А эти шакалы, находясь в безопасности в Лондоне или где-то еще, только радовались происходящему.

Я сделал следующий шаг. Испытывая любопытство к происходящему в мире, я в еще большей степени интересовался Германией, когда обстоятельства привели меня туда. Мысль отправиться и самому все увидеть постепенно овладевала мной, потом захватила полностью. А от этого всего шаг до принятия решения. Возможно, так распорядилась сама судьба, но я до сих пор спрашиваю себя – мог ли я не желать этого? Своевременное отчисление меня из школы только упростило дело, если не считать моего бурного объяснения с отцом. Разумеется, он хотел предотвратить выполнение моих планов, но при этом считался с моей решимостью. Не делая ничего для облегчения моего отъезда, но и ничем не препятствуя ему. Мы уже подобрались к концу марта 1941 года.

В тот последний день месяца, рано утром, я оставил дом, чтобы обратиться в Werbestelle – пункт вербовки для добровольной работы в Германии и подписания контракта. Я хотел увидеть Германию и посмотреть, что происходит в ней. Хотел знать, как живут немцы. Хотел свободно дышать, забыть все те унылые лица, что окружали меня во время бегства во Францию и которые нашел в Бельгии, возвратившись. Мне недавно исполнилось 18 лет, однако я чувствовал себя так, как будто мне не больше шестнадцати, я чувствовал себя таким молодым. Два года в таком возрасте – это немало! В то же время я чувствовал, что все понимаю, но ничего не знаю. Чуть позже, к своему великому удивлению, я обнаружил, что большинство сверстников моего круга до отъезда, казалось бы, знали все, но ничего не понимали!

Во время поездки на трамвае до улицы Шартре я вдруг внезапно осознал, что я, прямиком из детства, из подросткового возраста, с разбегу, хоть и не без сожаления и печали, вступаю в неизведанный мир взрослых! В глубине души я со смятением ощущал, что последующие дни, месяцы, может, даже годы оставят след в моей жизни и, вне всякого сомнения, перевернут ее с ног на голову. Я отлично понимал, что сейчас, в этот самый момент, должен сам преодолеть все трудности, страхи, застенчивость. Что до страхов, то я уже привык подавлять их. Я должен был принять на себя ответственность, которую сам для себя выбрал. Должен был успешно совершить этот огромный прыжок и постараться выбрать место для приземления. Так я видел свое будущее. В этом возрасте чувствуешь себя таким сильным и веришь, что станешь еще сильнее, но все не так просто, как кажется. Тем не менее я должен был найти внутренние силы, все преодолеть, и сделать это сам, не выказывая сомнения или малейшей слабости. Я решил, раз и навсегда, построить себе панцирь и втягивать в него голову при каждом ударе судьбы, дабы найти убежище.

Как я уже сказал, мой отец был не согласен со мной, и это еще мягко сказано, но, хоть порой мы и могли ссориться, я любил его. Знал ли он это? В 18 лет, стыдясь проявления подобных чувств, юноши боятся сказать: «Папа, мама, я люблю вас!» – потому что боятся показаться уязвимым! Однако как приятно было бы это услышать родителям! Я остался без матери в 1939 году. И не будь помехи в виде традиционной в нашей семье сдержанности, было бы куда проще понимать друг друга, а различия в политических взглядах и философских воззрениях не смогли бы осложнить наши взаимоотношения. У меня никогда не возникало проблем с матерью и на самом деле с отцом тоже, но я считал их менее понятными, чем это было на самом деле, как я понял позже. Все было бы намного проще, чем я мог себе представить в то время. Моя молодость не позволяла замечать этого. Не так-то просто было преодолеть эту сдержанность. Постоянная застенчивость, боязнь обнажить свои чувства, оказаться беззащитным – но я был полон решимости пройти через это испытание. Как приходилось проходить многим моим товарищам и всем молодым людям. Несомненно, многим из вас это тоже знакомо.

Трамвай еще не завершил свое движение, и я опасался, что пропущу рандеву с судьбой. Романтизм моего возраста диктовал мне слова, переполненные эмоциями, которые, если подумать, кажутся нелепыми, однако реалии надвигающихся месяцев и лет освободят меня от иллюзий, ибо не сыскать потом слов достаточно сильных, чтобы описать те события. И если я все же их нашел, то мои тогдашние ощущения были именно такими, какими я их излагаю. Стоя на задней площадке, я говорил себе, что мы проехали еще слишком мало. Я с радостью занял бы место вагоновожатого, подстегиваемый любопытством узнать будущее, но слишком возбужденный, чтобы испытывать беспокойство.

Однако несколько минут спустя я уже входил в ворота вербовочного пункта, где меня направили на первый этаж. Я представился, и мне выдали анкеты, которые нужно было заполнить и подписать. У меня имелся выбор – и я отправляюсь в Кельн. До полудня возвратился домой, чтобы собрать одежду, кое-какие вещи и взять фотоаппарат. Вдруг вспомнил, что как-то сказал своему другу, Паулю Ван Брюсселену, что когда-нибудь поеду в Германию. Он пообещал обязательно поехать со мной. Поэтому я немедленно отправился к нему домой, сообщить о предстоящем отъезде. Его мать расстроена. Они с отцом вышли, чтобы поговорить наедине. Я прошу Пауля быть у меня в 14:00 – если он хочет ехать со мной. В 14:39 мы уже направились к Werbestelle и к концу дня возвратились, каждый в свой дом, собрать чемоданы.

3 апреля около 6:00 утра мы покинули свои дома. Немного позднее 7:00 отошел состав, увозя сотни добровольцев, которые, как и я, перевернули новую страницу своей судьбы, устремившись к новой жизни. Мы выгрузились в Ахене, где нас покормили хлебом с маслом, колбасками и напоили кофе – эрзацем, разумеется. Нам также подали очень густой суп, Eintopf – айнтопф, рагу или кулеш, который мы мгновенно съели. Здесь мы встретили французов и француженок, в том числе двух девушек из Ниццы. Я задался вопросом, как они сюда попали. Но это не важно, ведь мы едем вместе только до Кельна, откуда они направятся в Дюссельдорф. Если бы я только знал! В конце концов, в Кельне нас никто не ждал. Слишком поздно было менять пункт назначения. Очень жаль. Мы бы наслаждались певучим южным акцентом, да и в других отношениях девушки совсем не дурны – на самом деле очень даже хорошенькие.

И вот мы в Кельне, а около 17:00 вошли в наше жилище, представлявшее собой деревянные казармы, но вполне приличные, чистые, со множеством клумб вокруг. Эти казармы, или корпуса, построены на небольшой треугольной «площади» позади кельнской фабрики в Кальке (8-й городской округ Кельна). Многие волонтеры уже обосновались здесь до нас, еще больше присоединится к нам позже; всего немногим больше 200 фламандцев, валлонов и брюссельцев. Рабочие, студенты из двух или трех университетов, всех классов и сословий, но в основном вполне приличные, за исключением дюжины парней, которые не внушают мне доверия.

Так началась моя новая общинная жизнь, с общими спальнями и столовыми. Такой образ жизни не вызывает у меня проблем. Я учусь жить и ладить с людьми любого сорта, в основном молодыми, от 16 до 30 лет. И чрезвычайно удивляюсь, повстречав здесь несколько прежних приятелей из своего квартала, Роже Шр. и Эдгара С., с которыми я возобновляю дружбу, и завожу новых друзей, схожих со мной по духу. Могу припомнить не менее 30 имен. Я повстречаюсь с многими из них позже, в легионе, а другие вступят во фламандский легион «Фландрия», включая замечательного товарища, Тео Б., с которым я снова встречусь во время отпуска после ранения, произведенного в офицеры и с ампутированным предплечьем – громадного парня, о котором у меня навсегда останутся самые лучшие воспоминания, как и у всех тех, кто знал его.

Если коротко, то здесь мы учимся в школе при фабрике Гумбольдта. Все учащиеся бельгийцы, за исключением двух немцев, успевших получить ранения на войне и комиссованных. Преподаватели – немцы, значительно старше нас, очень дружелюбно настроенные и не без чувства юмора! Когда что-то идет не так, как надо, или кто-то из нас совершает какую-нибудь глупость, один из преподавателей выходит из комнаты и вскоре возвращается со строгим видом, в увенчанном пикой шлеме военного образца 1914–1918 годов и с церемониальной саблей! Этот комический номер повторяется два или три раза, но никогда не теряет актуальности; преподавательское преображение невероятно оживляет обстановку!

С самого начала отношения складываются теплые, несмотря на то что до моего прибытия здесь произошло несколько мелких неприятностей. Как мне объяснили, нам позволялось пользоваться спортивной площадкой и плавательным бассейном, но кое-кто из наших соотечественников не удержался от вандализма, выцарапав ножом надписи на белых крашеных дверях и сиденьях, так что после ряда безуспешных предупреждений нам закрыли доступ в бассейн. Несомненно, это было делом рук ничтожного меньшинства, но, поскольку внутри автономии нашего лагеря бельгийцы оказались не способны укрепить собственную дисциплину, никаких претензий к немецким властям просто не могло быть. Мы по-прежнему имеем доступ к спортивной площадке, чем я, вместе с несколькими товарищами по лагерю, не преминул воспользоваться.

В Бельгии я наслышался о преследовании верующих гитлеровским режимом. Однако могу заверить: церкви во время служб полны, многие прихожане носят партийные эмблемы, «Зимняя помощь» (зимняя помощь немецкому народу, ежегодная кампания в нацистской Германии по сбору средств на топливо для бедных; также фонд средств, собранных в помощь бедным и безработным. – Пер.), созданная той же самой партией, в огромных количествах продает значки и эмблемы всех сортов на выходе из церквей, особенно протестантских. Единственное утверждение, услышанное мной среди прочих довоенных лозунгов, которое я нахожу справедливым, – так это то, что Германия «страна организованного порядка». Да, в Германии, несомненно, жесткий режим, и здесь все подчиняется порядку, но я не вижу в этом ни малейших проблем. Никаких бросающихся в глаза заголовков газет о вопиющем воровстве, кошмарных убийствах, грабителях банков, нападениях на граждан или изнасилованиях.

Несомненно, преступность в стране существует. Как можно избежать ее? Каким бы ни был режим, люди остаются людьми. Но, подвергнутые наказанию, нарушители закона не увеличиваются в количественной диспропорции, и не так много рецидивистов разгуливает на свободе. Также правда, что пресса никогда не преувеличивает, даже исподволь, некоторые преступления, и я искренне верю, что воры, насильники и прочие преступники не являются сторонниками режима. Разве я не прав, что вижу все таким, каким оно есть на самом деле? Да, я открываю Германию, которая нравится мне такой, какой есть, какой я вижу ее собственными глазами, а не через призму некоторых журналистов. Я говорю то, что видел, почему я не должен этого делать? Тем не менее одна небольшая деталь поразила меня тогда – в Германии пятидесятилетней давности (с момента первого написания этой книги) уже разделяли отходы по категориям.

Питание в лагере было совершенно достаточное и обильное, хотя я бы не сказал, что шикарное. В свои восемнадцать я отличался хорошим аппетитом, как и все в моем возрасте. Более того, если кто-то хотел побольше еды, то мы без проблем получали небольшие батончики хлеба (Br?tchen – бесплатно), белого или серого, батоны с изюмом или другую выпечку в многочисленных булочных Калька на Хауптштрассе, без всяких продуктовых талонов и несмотря на наш статус иностранцев. С едой у нас проблем не было, но с текстилем дела обстояли не так хорошо. Здесь полно синтетических материалов, но все хорошо одеты.

Несколько менее приятных типов, о которых я упоминал ранее, играли в лагере в карты, порой на значительные суммы. Однажды поступила жалоба на кражу денег. Это привело к полицейскому рейду в казармах. Они конфисковали мой фотоаппарат. Несколько дней спустя меня вызвали в Kriminal Polilzei – уголовную полицию. Поскольку погода хорошая и у меня есть время, я пошел туда пешком. Плохая погода, кажется, отступила на какое-то время, и теперь на улице было тихо и нарядно. Я оказался перед фасадом здания V?lkishcer Beobachter (немецкая газета; с 1920 года печатный орган НСДАП. – Пер.), с огромным роскошным кустом ракитника, полностью усыпанным желтыми цветками. Это прекрасно, действительно прекрасно! Все отлично ухожено, и зеленые лужайки, и голубое весеннее небо над ними, невероятно чистое.

В здании «Крипо» мне не пришлось долго ждать. Меня немедленно пригласили в кабинет. Там расспросили о моей личности, причинах добровольного найма и т. д. Допрашивавший уже был расположен ко мне, поскольку в Германии я вел себя примерно. Он спрашивал о рексистской эмблеме, которую я носил в петлице. Полицейский офицер достал из папки несколько негативов и фотографий. Они с пленки моего фотоаппарата – те, что я сделал по дороге. Тут были фото железнодорожной станции в Ахене и еще две с фабриками в Штольберге. Он говорит, что это неблагоразумно с моей стороны и что мне следует избегать делать такие снимки в будущем, однако возвращает все мне. Мои пленки проявлены и фотографии отпечатаны бесплатно. Полицейский пожал мне руку, все закончено, и я могу возвращаться в лагерь.

Пару раз звучали сирены воздушной тревоги, и нас отвели в бомбоубежище в подвале фабрики Гумбольдта. Кто-то играл в карты, кто-то болтал, другие спали. Среди последних Роже Шр., который не покинул убежище до 6:00, потому что не заметил, что тревога закончилась около 2:00 и все вернулись в казармы. Мы еще долго смеялись над этим.

Однажды, когда мы обедали в столовой, со мной произошло небольшое злоключение. Я сидел рядом с Паулем Ван Брюсселеном, еще с десяток приятелей за другими столами. Присутствовал также помощник начальника лагеря, Карл Гр. И, кажется, еще Эдмон К. Он должен это помнить! В лагере была небольшая шайка, о которой я уже упоминал. Один из них, точно не помню кто, внезапно появился в 5–6 метрах от меня с ножом в руке. Наставленным на меня. Со злобным видом он осыпал меня бранью. Думаю, из-за некоторых замечаний, которые я делал по поводу его поведения. На самом деле он никогда не казался мне хулиганом, скорее всего, ему хотелось создать впечатление, будто он такой крутой, или упрочить авторитет в своей маленькой шайке. Думаю, он набросился на меня за то, что я не воспринимал его всерьез.

Будучи не выше ростом, он выглядел крепче меня и не желал терять лицо, а я не собирался больше позволять ему владеть инициативой. Несомненно, он ждал, что я попячусь, или, по крайней мере, надеялся на это, поэтому оказался захвачен врасплох моим встречным ударом. Я сам удивляюсь, как легко оказалось отправить противника пересчитывать то ли фарфоровые, то ли керамические тарелки, составленные в стопки на столе позади него. Я внутренне благодарю Серлета, Жана Маро и парикмахера, которые преподали нам кое-какие начала борьбы и бокса в Центре святого Жосса. Без всякой бравады я швырнул ему его нож, который упал на пол возле него, и ждал его следующего шага. Он немного помедлил, но передумал продолжать. Подобрав свое оружие, он ушел, бормоча сквозь зубы, что еще доберется до меня. Насколько я помню, ребятам пришлось заплатить то ли за 40, то ли за 60 тарелок. Свидетели сцены и друзья, узнавшие об этом позднее, не могли понять, почему я вернул ему оружие. Что до меня, то я отлично знал, что ради того, чтобы немного порисоваться, стоило рискнуть!

Как-то меня вызвал инженер, директор школы. Он предложил мне пойти работать в Мюльхайм (9-й городской округ Кельна на правом берегу Рейна), на завод «Фельтен и Гийом» – или, с 1923 года, «Карлсверк-Нептун». Одновременно я буду в той или иной степени выполнять обязанности переводчика, и, вместе с тремя другими бельгийцами, мы получим от завода квартиру, отдельную квартиру. Согласен! Разумеется, согласен!

Два дня спустя я уже работал в Мюльхайме. Член моей бригады и бригадир – Франц Хохшерф. Вместе мы работали на прессе, который штампует алюминиевые секции самолетных крыльев. Францу за сорок. Я оператор пресса. Мы сразу же нашли общий язык и образовали отличную команду, даже после того, как он дал мне понять, что прежде был коммунистом, а я сказал, что решительно поддерживаю новый порядок. Это никак не влияло на наши дружеские, доверительные отношения. Он настолько мне доверял, что познакомил со своими друзьями, включая Фрица Лукаса, которого я никогда не забывал. Я ни разу не обманул его доверия. Мы глубоко уважали друг друга, уверенные в чистоте наших чувств и наших противоположных политических убеждений.

Работа не тяжелая, совсем не тяжелая, и вместе с премиями и надбавками я зарабатывал где-то 30 рейхсмарок в неделю; точнее уже не припомню. Мое частное жилье оплачивал завод, что было совсем неплохо. Мы умудрялись накапливать готовые детали про запас, и должен сказать, без труда; мы были способны штамповать больше деталей, чем от нас ожидали. Мы откладывали их в сторону, спрятав за другими деталями, и доставали, когда нам выпадала ночная смена, воскресная или что-то в этом роде. Оставаясь ночами одни в огромном цеху, мы с Францем спали несколько часов в кабине мостового крана в соседнем цеху, в 30 метрах над землей. Утром, до появления новой смены, мы доставали наши запасные детали.

Если не ошибаюсь, я платил 2 с половиной рейхсмарки за горячий обед в столовой, состоявший из супа и десерта, и, кажется, десятку, чтобы заслужить благосклонность одной симпатичной девушки из Нагельгассе, или Каммахер-Гассе – квартала красных фонарей в Кельне. Друзья в Кельне произносят это как Нахельгассе или Каммахе.

Раз уж я говорю об этом, позвольте рассказать небольшую историю. Воскресным вечером мы, как обычно, бродим по городу – Пауль и я, вместе с Карлом Делом. Карл отличный приятель, панически боящийся только бомбежек, но не знакомства с девушками. И этим вечером ему хотелось познакомиться с какой-нибудь девушкой. Но проблема не в выборе девицы, поскольку здесь их в избытке на любой вкус. Что заботило его больше всего, так это выбрать подходящий момент, не в психологическом смысле, как вы могли подумать, но относительно возможности воздушной тревоги. Которая в любом случае «поставила бы его в невыгодное положение» из-за его бомбобоязни. Мы могли видеть, как Карл колеблется, увертывается, делает шаг вперед и два назад и вдруг очертя голову бросается вперед, словно собирается нырнуть в воду!

Затем мы с Паулем видим, как полуоткрытая дверь распахнулась, чтобы поглотить Карла и девушку и снова захлопнуться. И в следующий момент начинают выть сирены, предупреждая о тревоге, как раз когда дверь скрывает Карла от наших глаз. На нас с Паулем нападает неудержимый смех, когда мы видим, как бледное лицо Карла на мгновение выглядывает из-за внезапно распахнувшейся двери, чтобы снова быстро исчезнуть; его силуэт обвивают руки девушки, дверь захлопывается и запирается на ключ изнутри.

Гомерический хохот! Карла похитили! Мы ждем. Нам хочется знать, что будет дальше. Кроме того, нас так сотрясает смех, что мы не в состоянии сдвинуться с места. Мы хлопаем себя по бедрам, друг друга по спине, одновременно пытаясь побороть безудержный приступ смеха и возбуждения.

Десять минут спустя дверь внезапно распахивается настежь, словно от порыва урагана. Мы едва успеваем разглядеть Карла, который мчится прочь и моментально скрывается за поворотом, даже не заметив нас. Мы пытаемся догнать его, но напрасно. Он исчезает из нашего поля зрения в направлении реки. Мы, в свою очередь, добираемся до берега Рейна, вдоль которого не спеша движемся на север, в сторону Мюльхаймского моста. Мы поступаем так каждый раз, когда воздушная тревога застает нас врасплох вечером в городе. Всякий раз, когда осколки снарядов Flak, зенитной артиллерии, падают слишком плотно или слишком близко от нас, мы жмемся к деревьям. Когда опасность минует, садимся на скамейку у реки и любуемся отражением вспышек от орудийных залпов. Мне доставляет удовольствие говорить об этих особых моментах, когда мы могли радоваться в то военное время; война сначала казалась такой далекой, поскольку пока не касалась нас, и все же достаточно близкой, потому что мы, вопреки собственной воле, увязли в ней по самые уши.

Тот семимесячный период, что я провел в Кельне, вспоминается уже как необыкновенное время. Несмотря ни на что, я помню только хорошее. С нежностью вспоминаю романтику первых шагов – нас, юношей, ступавших по дорогам мира взрослых. Да, это они объявили войну, но это мы, кто в конечном итоге будет сражаться на ней и пройдет ее до конца, до самого последнего дня!

В тот момент еще не было таких ожесточенных бомбардировок Кельна, до сих пор пострадали только частные дома. Заводы и их бомбоубежища оказались самыми безопасными местами. Ни в один из известных мне заводов не было ни единого попадания! Ни «Гумбольдт», ни «Клюкнер», ни «Дитц-Магриус», ни «Карлсверк-Нептун» не получили ни малейшего повреждения.

С ослаблением зенитного огня падающих осколков становится меньше. Несколько всплесков в реке, несколько срезанных ветвей деревьев; с хлюпающим звуком врезаются в землю последние осколки, и снова все спокойно. Мы возвращаемся к себе домой. Воскресенье, можно поспать. Около 13:00 мы отправляемся подкрепиться в закусочную рядом с нашим домом. Сегодня сказали бы «слегка перекусить». Это то, что можно назвать сменой диеты, даже если вы едите практически то же самое. В понедельник вечером мы снова встретили Карла, он не помнил, как добрался до дому! Нам никогда не было скучно. У нас всегда был высокий моральный дух, даже в самые сложные моменты. Особенно в такие, как этот!

Я нашел способ продлить свои «выходные». Когда была возможность, просился в ночную смену. Часто подменял женатых мужчин, которые предпочитали дневную смену. Из-за этого завожу много друзей. Таким образом, заканчиваю одну рабочую неделю в 6:00 утра в воскресенье, чтобы начать следующую в 22:00 в понедельник. Поскольку воздушная тревога случалась в основном по ночам, я также исполнял обязанности Brandwache, добровольного пожарного наблюдателя на самом верху высоченных наблюдательных вышек в форме грибов. Отсюда воздушные налеты выглядели особенно впечатляюще. Поисковые прожекторы, чьи лучи пересекались высоко в небе, часто захватывали вражеский самолет, который пытался уйти от них. Залпы зениток, разрывы, бомбы или пожары, вызванные «зажигалками», – все это вместе создавало сцену, какой я никогда не видел!

Свежие новости! Разрушения после бомбежки; когда я отправлялся посмотреть на них, они всегда казались менее значительными, чем я представлял себе во время ночного налета, по крайней мере в начале 1941 года! Но вскоре все изменится. Как и все остальные, в июне я узнал о вторжении немецких войск в Россию. В тот момент я почувствовал своего рода облегчение, сам не знаю почему, но именно это я чувствовал, и многие люди рядом со мной могли утверждать то же самое. Так был положен конец противоестественному союзу. По крайней мере, именно так я отреагировал на подписание германо-советского пакта, хоть и говорил себе, что в тот момент должны были иметься веские причины для этого, о которых мы, разумеется, ничего не знали.

Я встретил двух товарищей по лагерю в Кальке, двух фламандцев, де Вита и де Ваддера, вступивших в войска СС и, после учебного лагеря, отправлявшихся из Кельна на Восточный фронт. Я тоже хотел на фронт. Я сообщил об этом инженеру, который был поражен, но посоветовал выяснить все в городской канцелярии. Сказано – сделано. Я получил 10 дней отпуска, чтобы вернуться в Бельгию. Мне сообщили, что Легион бельгийских добровольцев находится в стадии формирования, и мне предоставили возможность разузнать все как следует. Когда несколько дней спустя я появился в Бельгии, то узнал, что первый контингент только что отбыл на Восток. Это тот, что позже будет назван контингентом 8 августа 1941 года. Но мне сказали, что планируется формирование второго контингента. Что мне было делать? Ждать, рискуя прибыть слишком поздно?[12 - В то время предполагалось, что кампания в России будет скоротечной.] Вернуться в Германию и вступить прямо в войска СС?

Когда я возвратился в Германию, 22 или 24 августа, я все еще колебался. Пауль Ван Брюсселен говорит, что он тоже хотел бы записаться, но, поскольку не знает ни слова по-немецки, выбирает Бельгийский легион. Я был уверен, что сражаться на Востоке крайне важно, но тоже предпочел вступить в Бельгийский легион. Я объявил о своем выборе на заводе. Сообщил об этом инженеру, моим немецким друзьям, бельгийским друзьям, а также своей подруге Лени Фл., которая жила на Клевишер-Ринг. Мой друг Франц, мой добрый друг, поздравил меня со смелым поступком. Что теперь осталось от моей скромности? Мне кажется, он гордился мной!

Прошел сентябрь, и октябрь был почти на исходе. 26 октября, ночь перед моим возвращением в Бельгию. Мой товарищ Франц попросил меня пройти с ним в другие цеха, чтобы попрощаться, знакомил меня с теми, кого я не знал. Ему хотелось всем объяснить мой поступок. Он выказывал мне подлинное уважение. Человек, который говорил мне, что он «красный» и уж точно не член Национал-социалистической немецкой рабочей партии (НСДАП, «наци»), но который часто заявлял о своей симпатии и даже восхищении Гитлером, потому что тот свершил много великих дел для своей страны. Если когда-нибудь Франц станет противником, он никогда не будет врагом. Он искренний и прямой человек. Где бы ни встречались такие люди, я глубоко их уважаю.

Почему я больше никогда не смог его разыскать? Если он еще жив, а я в это верю, ему должно быть уже далеко за девяносто! На следующий день он нашел время, чтобы проводить меня на вокзал. Его глаза наполнились слезами! Я не оборачивался. Все равно я не мог ждать момента, когда потребуется все мое мужество, чтобы уехать. В 11:00 мы пришли на Hauptbahnhof – главный железнодорожный вокзал, и по обоюдному согласию, чтобы сократить прощание, Франц ушел еще до того, как я поднялся на железнодорожную платформу. К 18:00 я прибыл в Брюссель.

На следующий день я отправился записываться. Мне сказали, что сейчас формируется Garde Walonne – Валлонская гвардия[13 - Валлонская гвардия – военизированная организация рексистской партии, созданная одновременно с Валлонским легионом. Она предназначалась не для боевых действий, а для охраны стратегических объектов, таких как аэродромы, мосты и железные дороги.] и что у меня больше шансов для быстрого перевода оттуда в легион. Соответственно, я записался и 3 ноября 1941 года оказался на стрельбище (стрелковом полигоне) в Брасхате (муниципальное образование в Восточной Фландрии, Бельгия к северу от Антверпена). Мой друг Пауль Ван Брюсселен, который не смог покинуть Кельн одновременно со мной, возвратился в Брюссель вскоре после меня, и мы с ним встретились.

О Валлонской гвардии у меня только самые добрые воспоминания. За исключением униформы, довольно нелепой, что казалось мне немаловажным элементом. Вскоре ее, кажется, заменили, когда меня уже там не было. Меня устраивали и дух, и атмосфера. Но все здесь было в новинку, начиная с дисциплины, к которой необходимо приспособиться. Мое первое, оно же последнее, наказание ненадолго вызвало у меня чувство протеста. К счастью, я был окружен друзьями, успокоившими меня. Во-первых, мой брат, – затем ротный писарь Марешаль, – старшина Эрнест С. и другие ребята заставили меня прислушаться к доводам разума и смириться с наказанием – остаться на базе в выходные. Дежурный сержант Леопольд Л. заявился объявить подъем, вошел в комнату и увидел меня лежащим на кровати, тогда как мои товарищи уже на ногах. Опоздание на десять секунд. Подъем, лежебока! Мне кажется, Л. был прямо-таки счастлив, что застукал меня. И это ощущение спровоцировало меня на бунт. Я не мог успокоиться целые сутки. Ладно, проехали, я больше никогда не проштрафлюсь. На самом деле проштрафлюсь еще один раз, двумя годами позже, уже в легионе.

Вопреки тому, что могут подумать те, кто здесь не был, формирование оказалось весьма серьезным, даже суровым, безо всяких послаблений – ни в строевой подготовке, ни в учениях на местности. Разумеется, я предпочитал последнее. Я питал прямо-таки романтическое пристрастие к занятиям на природе, ибо эти песчаные земли, поросшие вереском и соснами или серебристыми березами, казались мне по-настоящему прекрасными в самый разгар осени. Кампин[14 - Кампин, географическая область, расположенная большей частью в Северо-Восточной Бельгии и частично на юго-востоке Нидерландов, прежде представляла собой густые заросли вереска, песчаные пустоши и болота.] и в самом деле выглядел великолепно, даже когда, окутанный туманом или в пасмурную погоду, сверкает в лучах осеннего солнца. Земли Кампина светились в буквальном смысле слова, а потом иней покрывал их своей вуалью, более легкой, чем тюль, когда на тончайших лезвиях травы застывает роса или когда она скапливается в нежной паутине маленьких паучков.

Я получал определенное удовлетворение от такой жизни, насыщенных, но упорядоченных часов; трудная жизнь, простая и близкая к природе. От свежей прохлады первых морозов немели пальцы и руки, не охлаждая моего пыла к занятиям, скорее наоборот. Холод подстегивал усердие. Я быстро нашел нескольких друзей, образовалась очень сплоченная маленькая группа. Нас было четверо молодых людей, от семнадцати до девятнадцати, переполненных жизненной энергией и энтузиазмом, и эти чувства объединяли нас: Эмиля М., Раймонда П., Альфреда Д. и меня. Наша маленькая ячейка собралась вместе, распалась, затем вновь объединилась по воле судьбы, над которой мы были не властны в течение всего военного времени. Внутри этой группки царило полное взаимопонимание – как с нашими инструкторами, унтер-офицерами, так и с нашим капитаном.

Среди всех инструкторов лучше всего я помню одного, которого мы прозвали Заг-Заг. Невысокий, коренастый, можно сказать, тучный, однако невероятно проворный для своей корпулентности. Получивший несколько ранений в Первой мировой войне, отмеченный большим глубоким шрамом в форме креста – последствия трепанации – на черепе. Из-за этого шрама кое-кто прозвал его Бургундский Крест (ветвистый косой – Андреевский крест). Всегда пребывая в добродушном настроении, без намека на недоброжелательность, он донимал нас тренировками, причем себя не меньше, чем нас. Никогда не требовал от нас больше того, чем мог сделать сам, но поскольку он мог все, то нам приходилось здорово попотеть. Даже сегодня у меня сохранились к нему самые теплые чувства. Он был моим первым инструктором, первым немецким солдатом, с которым у меня сложились хорошие отношения как в дружбе, так и по службе, мы часто беседовали на равных, несмотря на его унтер-офицерское звание, но только в неслужебное время, ибо служба есть служба, а шнапс есть шнапс!

Немецкий капитан (гауптман) Ламбрихт тоже оставил по себе добрые воспоминания, только чуть более сдержанные. Пятидесятилетний, приветливый, с усиками как у Гитлера, седеющий и безукоризненный. Золотые коронки на зубах подчеркивали его улыбку, поскольку он был обходителен, любезен, щедр на улыбки, но без каких-либо послаблений. Превосходный кавалерист, он прекрасно смотрелся и держался в седле, когда вел нашу роту на учения или в марш-броске.

Самым старшим по званию у нас был майор Вульф, который командовал всем этим мирком в штабе кавалерийской школы на стрелковом полигоне (стрельбище). Высокий, подтянутый, лысый, с очень прямой спиной, по определенной причине. Кажется, он носил корсет. А также монокль, причем совершенно естественно, – самый настоящий образчик прусского офицера, сдержанного, но без малейшего высокомерия. Каждое утро, даже если было морозно или шел снег, он, в спортивном трико, занимался на улице гимнастикой, с необычайной ловкостью и сосредоточенностью. Его возраст? Уверен, за шестьдесят. Все остальные инструкторы оказались бельгийцами, многие из них были офицеры-ветераны или унтер-офицеры бельгийской армии.

Нам делали частые прививки против всех серьезных заболеваний, и каждый такой день непременно заканчивался просмотром кинофильмов. Также свободными вечерами или по выходным мы ходили в Брасхат или Антверпен, в основном небольшими группами. В общем, совершенно упорядоченная жизнь, хорошо организованная, полностью ориентированная на обучение и на хорошую физическую подготовку. Один маленький эпизод упорно держится в моей памяти, маленькое воспоминание, не имеющее существенного значения. Как-то утром мы отправились на учения в тот час, когда дети идут в школу. Мы пели одну из строевых песен, переведенных на французский, но с немецкой мелодией, пели слаженно, четко выговаривая слова. Напротив меня по тротуару шла маленькая девочка лет двенадцати, рядом с ней мальчик чуть младше, видимо ее брат. Они оба старались маршировать в ногу с нами, без всякого смущения мило улыбаясь нам. Когда песня закончилась, они заговорили с нами на ходу, просили нас продолжать петь, потому что им нравилась песня. Они говорили по-французски, несомненно, это были дети кого-то из бельгийских солдат, живших в казармах до нас. Вероятно, этот эпизод сохранился в моей памяти потому, что дети находились так близко к нам, и этот краткий диалог казался мне таким естественным, таким непринужденным. Такие вещи всегда выделяются. Интересно, почему, когда в то же самое время происходило множество событий, которые изменили ход истории, выбор целых поколений и которые, со временем, отошли на задний план? Таковы причуды человеческого разума, лабиринта чувств.

Как-то в декабре, во время специального построения, наш Spie? – фельдфебель зачитал перед нами обращение. Легион испытывал острую нужду в извозчиках. Мы с Паулем переглянулись и согласно моргнули. Старшина, который знал о нашем стремлении как можно скорее присоединиться к товарищам в легионе, иронически спросил, где мы научились управлять повозкой. Он, должно быть, прекрасно понимал, что самое большее, в чем мы преуспели, – так это в катании на карусели во время ярмарок. Поэтому велел нам вернуться в строй. Затем пришел запрос на поваров, которых легиону, похоже, тоже не хватало. Мы с Паулем снова сделали шаг вперед перед строем, чтобы снова быть отосланными назад, как и в первый раз. Никогда нам не стать ни поварами, ни извозчиками!

Однако несколько дней спустя нам предоставился случай просить о следующей отправке. По этому поводу мы предстали перед небольшой комиссией, состоявшей из немецкого вербовщика, которому помогали наш старшина и ротный писарь. Писарь спросил, работали ли мы до этого.

– Да, разумеется. В Германии.

– У вас есть два варианта получения денежного довольствия в армии: 80 процентов вашего последнего жалованья или общие выплаты в размере одной рейхсмарки в день.

– Одну рейхсмарку в день.

Вербовщик недоверчиво смотрит на меня.

– Да, одну рейхсмарку в день.

Старшина и Марешаль сказали мне, что я ненормальный, то же самое, насколько я понимаю, пробормотал и вербовщик, а первые двое переводили мне его слова, забыв, что я понимаю по-немецки, или притворяясь, что не знали этого. Я не отступал. Мне было бы стыдно, если бы я выбрал другой вариант. Не будем говорить о бескорыстии, назовем это бравадой! Но меня записали. Теперь оставалось только ждать.

Время бежало так быстро, что уже наступило Рождество, а кажется, что только вчера я начал свою солдатскую жизнь. Армия подарила нам рождественские подарки и пригласила наши семьи провести с нами этот вечер. Моей семьи здесь не было, вы уже знаете почему. Они не разделяли мои идеалы. Я их понимал. Со мной оказался только один из братьев, а еще семьи других. Ничто не могло омрачить нам радость этого семейного вечера. Это наша первая дружеская встреча. Вскоре за Рождеством отмечается Новый год, и в течение месяца все роты оставляют полигон и отбывают в места своего расположения. Нашим будет Намюр (город в центре Бельгии, с 1986 года столица региона Валлония. – Пер.). Вскоре после погрузки мы с товарищами получили увольнительные. Я сошел с поезда в Брюсселе, передохнуть несколько дней. Под конец увольнения я выехал, чтобы за ночь добраться до Намюра. На следующий день знакомился со своими новыми казармами. Это кадетская школа в самом городе.

Жизнь здесь отличалась от той, что в Брасхате, даже после окончания периода специальной подготовки, о которой не скажешь, что тренировки и учения закончились! Наряды по своей сути представляли собой исключительно охранную службу. В городе и пригородах множество мостов. Мы также стоим на страже у госпиталя в Сальзенне (один из районов Намюра. – Пер.), у Отель-де-Виль (здание муниципалитета), у площади Фехтования (плац-парад) и в Цитадели. Что касается меня, то я охраняю пост в Сальзенне, на площади Фехтования и у некоторых мостов, и именно у pont de Sambre – моста через Самбру, где получаю свое первое представление, что нас ждет в России. Той ночью температура падает до -18 или -20 градусов по Цельсию, и деревянный мост всю ночь скрипит и стонет из-за перепада температур так, что можно подумать, будто кто-то пытается сломать его, и это держит меня в напряжении всю смену. Каждый раз это были два долгих часа мучений для ног, рук и ушей. Одного из наших ребят, некоего Фондю, которому уже стукнуло тридцать, застают врасплох на посту в ботинках, набитых соломой. После чего у него было полно соломы в тюремной камере, где он имел возможность поразмыслить, как полагается выглядеть солдатской полевой форме, – целых 24 часа. Как раз в то же время произошел небольшой комический эпизод, который я запомнил. Несколько студентов и студенток надумали поиграть в «умников». Мне неизвестны все обстоятельства, поскольку я там не присутствовал. Чтобы дать им возможность обдумать свое поведение, начальник караула доверил им деликатную работу – всю вторую половину дня драить зубными щетками караулку и коридоры. Девушкам выпала привилегия штопать носки часовым.

В феврале, во время построения роты, капитан Х., офицер-ветеран бельгийской армии, объявил о формировании нового контингента для Восточного фронта. После команды выйти из строя тем, кто уже подал рапорты, он уговаривал остальных поступить так же. Он делал это настолько энергично и убедительно, что у меня не оставалось сомнений, что он собирается отправиться вместе с нами. Несколько человек присоединилось к нам, таким образом подписывая свое поступление на военную службу. Нас построили лицом к тем, кто остался, и капитан так превозносил нас перед ними, что мы были смущены. На самом деле мне было неловко не за себя, а за тех, кто не следовал вместе с нами. Я никак не одобрял действий капитана, который так старался заставить других поехать на фронт, просто давил на них! Мы, 30 солдат, стояли перед ротой. Но только не капитан, который, несомненно, позднее аккуратно заполнит все необходимые документы. Ну и ну! Мы узнали, что за все это время наш капитан ни разу не выказал ни малейшего желания отправиться на фронт! Капитан остался в Намюре.

Однако позднее, в легионе, я познакомлюсь с сыном капитана, Жаном, вступившим в него 8 августа 1941 года, и этот парень заставит меня забыть, что его отец не обладал той же смелостью, что его сын. Капитан волен был сам решать, идти или не идти на фронт… но после такой-то пламенной речи! Меня потряс не столько факт того, что он остался, потому что я не хочу никого попрекать, а то, как подталкивал на это других!

Вечером в один из последних дней февраля было объявлено, что добровольцы Восточного фронта отбывают на следующий день. С этого момента всех нас, естественно, охватило лихорадочное возбуждение, но, увы, следующим утром на Reveille – побудке оказалось, что у меня самая настоящая лихорадка. Я простудился на посту накануне ночью. Когда я сообщил об этом товарищам, сразу стало ясно, что если я признаюсь и попрошусь к доктору, то рискую прослыть трусом, испугавшимся отбытия на фронт. Я ничего не сказал и отправляюсь вместе с ротой на Hauteurs de Jambes – высоты Жамба (городской район Намюра) – для полевых занятий. Плато покрыто толстым слоем снега, что сильно усложняло занятия, зато предохраняло меня от переохлаждения. Но увы! Я впервые пожалел, что наступил перерыв, потому что по мне лучше бы его не было. Когда занятия возобновились, я дышал с трудом, щеки мои горели огнем. К счастью, последняя часть занятий длилась недолго, мы построились и возвратились в казармы. Не тратя время на поглощение пищи, к которой у меня нет никакой охоты, я собрал свои пожитки. Около 13:00 мы были на вокзале, Пауль Ван Брюсселен, Артур В. Е., Морис В. и я – вместе с несколькими другими, отбывающими в том же направлении. Я не подавал виду, что болен, и изо всех сил старался контролировать себя, но чувствовал, что у меня, должно быть, очень высокая температура. Возможно, после лихорадочной активности последних дней спокойная поездка оказалась слишком резким контрастом. У меня теперь есть время подумать, и, вероятно, хорошо, что его предостаточно.

О чудо! Поезд сбавляет ход чуть ли не перед самой остановкой на вокзале в Буафоре (одна из коммун брюссельского столичного региона. – Пер.). Мы хватаемся за эту возможность, а вместе с тем и за наш багаж и спрыгиваем с движущегося поезда. Здесь тоже везде снег. Затем направляемся разными путями к своим домам. Войдя в дом, я без сил падаю в кресло. Когда просыпаюсь, то вижу доктора К., нашего семейного врача, склонившегося надо мной и прослушивающего мою грудь. Именно это разбудило меня. Рядом с ним, с озабоченным выражением лица, мой отец. Диагноз – плеврит! Мне разрешено курить, что довольно странно и что доставляет мне удовольствие. Инъекция густого камфорного масла, очень болезненная. Крайне важно побыстрее встать на ноги. Сплю всю ночь как бревно. Задыхаюсь, и у меня такое впечатление, будто я постоянно нахожусь где-то между сном и бодрствованием. Однако я в достаточной степени в сознании, чтобы дать понять о необходимости сообщить в часть о моем состоянии.

На следующий день мне нанес визит немецкий врач, присланный военным госпиталем с аллеи Короны, в сопровождении ординарца. Военная санитарная машина стояла перед дверью. Доктор довольно долго советовался с нами. Говорил он по-французски. Перед уходом обещал наведаться завтра и просил сообщить ему, если появятся какие-либо проблемы или понадобится его помощь. Доктор считал, что я нетранспортабелен. Мой отец, специально оставшийся дома, позднее говорил мне, что доктор был невероятно дружелюбен и что он потрясен его обходительностью. Интенсивное лечение продолжалось, и мой плеврит быстро отступил. Несколько дней спустя доктор К. запретил мне курить! Вот это удар! Когда я чувствовал себя хуже, я мог курить, а теперь, когда дела идут на поправку, не могу. Позднее я узнал, что доктор позволил мне тогда курить, поскольку считал мои шансы на выздоровление ничтожными.

Вскоре после этого, однажды утром, в 11:00, за мной приехала военная санитарная машина и отвезла в госпиталь на аллее Короны. Мне отвели отдельную палату в изоляторе, который примыкал к задней части госпиталя, со стороны улицы Жана Пако. Помню, это заставило меня подумать, будто они что-то недоговаривают по поводу моего здоровья. На самом деле ничего такого не оказалось. Два или три дня спустя меня навестили немецкие солдаты, говорившие по-французски, по-фламандски и на брюссельском диалекте! Их привел бельгийский санитар. Уже 15 лет он жил в Эттербеке (одна из коммун Брюсселя. – Пер.). Ему за сорок, совершенно лысый, не выше метра шестидесяти. Он ухаживал за моей медсестрой, в которой метр восемьдесят росту и весу, должно быть, килограммов восемьдесят пять. Мы трое прекрасно ладили и веселились, когда собирались вместе.

Поскольку я быстро шел на поправку, то на ноги поднимался слишком рано и разгуливал по коридорам изолятора. Результат: на следующий день проснулся с больным горлом и возобновившейся лихорадкой. Какое безрассудство! К счастью, моя медсестра дала мне какое-то снадобье и настояла, чтобы я никому ничего не говорил, особенно врачам и другим сестрам. Я полоскал горло раствором перекиси водорода, повторяя процедуру каждые два-три часа. О чудо! За два дня все проходит. У нас тут маленький парикмахер из Брюсселя, очень изобретательный. Он собирал все обмылки, которые мы могли найти, а затем перепродавал нам же – после того как перетапливал их и отливал в обычные куски мыла.

Несколькими днями позже доктор решил, что я готов к выписке, и, примерно 20 марта, я отправился в отпуск по болезни в Арденнский замок. По ошибке меня, вместе с немецким товарищем, сначала направили в отель «Покс» в Сент-Юбере (городок в Арденнах, Бельгия. – Пер.). Новое отправление на поезде в Уйе (в Валлонии), откуда мы наконец добираемся до своего замка. Перспектива трех недель жизни в настоящем замке! Моя комната большая, как дортуар[15 - Дортуар – общая спальня в закрытом учебном заведении.], но я в ней один. Однако у нее только размеры дортуара. Разумеется, невероятно роскошная, вся в бледно-голубых тонах, с удобной кроватью и элегантной мебелью. Кто из великих мира сего спал в этой постели до меня, простого солдата? Когда я просыпаюсь, ботинки и ремень уже начищены. Завтрак и другая еда подаются здесь в том же духе, как и все прочие услуги. Замок, который был частью сети европейских Гранд-отелей, существует в таком качестве с начала столетия. Немецкие власти лишь слегка изменили его убранство при помощи огромных настенных фресок, где раньше висели картины или гобелены. Сейчас еще зима, но погода не мешает прогулкам ни в лес, ни на экскурсии. Вместе с другими мы с моим другом Карлом отправляемся осмотреть королевский замок Сине, правда не заходя внутрь. Не знаю, возможно ли это вообще. Я обнаруживаю несколько вагонов бывшего королевского поезда и место остановки, предназначенное для этого поезда, и еще один замок, где жил бывший король Румынии, Кароль (Карл. – Пер.). Короче, мы осматриваем все интересное в ближайших окрестностях.

6 апреля мне сообщают о предстоящем отправлении небольшого контингента, который намерен соединиться с группой, отбывшей 10 марта. Я немедленно подаю рапорт о прерывании своего отпуска и поспешно возвращаюсь в военный госпиталь, чтобы забрать выписные документы, подтверждающие, что я пригоден для фронта, KF-Entlassunsschein. Доктор объявляет, что я пригоден к строевой службе, и выдает мне соответствующее разрешение, но только после того, как сообщает о разговоре с моим отцом, приходившим требовать, чтобы меня комиссовали. Доктор обещал ему поговорить со мной и комиссовать, если я буду согласен. Этот добрый человек делал то, что считал своим гуманитарным долгом, уважая при этом мой выбор, а я считал, что это только мое дело. Таким образом, совесть каждого из нас была чиста, но мой отец, несомненно, потерял покой, и я его хорошо понимал. А сейчас еще лучше, чем тогда.

9 апреля 1942 года я останавливаюсь в казармах Святого Жана на Ботаническом бульваре, а 10 апреля поезд мчит нас к Мезерицу (город в бывшей прусской провинции Позен (Познань), ныне Мендзыжеч, Польша). Сегодня начинается моя жизнь в качестве легионера.




Глава 2. Обучение (в Бранденбурге)


У меня нет хронологических заметок о времени моего обучения, поэтому я поделюсь воспоминаниями, которые до сих пор живы во мне. Выехав из Брюсселя на поезде 10 апреля 1942 года, чтобы присоединиться к своим товарищам, отбывшими 10 марта, я рассчитывал, что достигну Мезерица 11 или 12 апреля, а затем уже Регенвюрмлагеря (буквально «Лагерь дождевого червя». – Пер.)[16 - Обширный укрепленный район с подземными бункерами, соединенными тоннелями и коридорами общей длиной до 100 км. Был сооружен Германией в 1936–1938 гг. возле города Мезериц, действовал до января 1945 г. (когда был сокрушен Красной армией); после аннексии Судет использовался как тренировочный лагерь, а в 1945 г. для обороны.].

После всех этих лет в моей памяти всплывают события того времени – некоторые отчетливо, некоторые смутно. Лагерь находился довольно далеко от города Мезериц, в слегка холмистой местности с сухой песчаной почвой, поросшей березами и хвойными лесами. Местность выглядела сильно пересеченной и крайне сложной для тренировок. При всем при том лагерь оказался вполне приемлемым, как и само его расположение. Двухэтажные здания имели все необходимые удобства продуманно построенных казарм, территория хорошо ухожена, с лужайками, цветочницами и кустарниками, а также большими деревьями.

Погода, все еще холодная в начале нашего прибытия, быстро переходит в весеннюю, и мы наслаждаемся теплом и солнцем. У нас замечательные инструкторы, строгие в учебное время и дружелюбные вне службы. Много раз они оказывают мне доверие и показывают фотографии своих семей. Один из них, у которого жена и две дочери, садовник-декоратор. Кажется, ему 32 года. Такое общение происходит обычно во время «перекуров», когда мы растягиваемся на траве или песке или прислоняемся к деревьям неподалеку от составленных в пирамиду винтовок.

За ранним подъемом следует быстрое бритье, затем построение в спортивной форме перед казармой. После чего мы трусцой бежим на спортивную площадку за пределами лагеря. Бежим через лес, заросли можжевельника и других колючих растений, которые то и дело царапают нас, несмотря на все предосторожности. Потом преодолеваем по чти трехметровое ограждение, окружающее лагерь и сделанное из наклонно установленных бревен. Спрыгивая с верхней точки, мы движемся все время бегом, к ровной площадке. Здесь мы можем на выбор спрыгивать в пустоту с края ямы для прыжков, толкать ядро, играть с мячом, прыгать в высоту или длину, играть в чехарду. Короче, не имеет значения, что мы делаем, лишь бы все время на бегу и ни минуты простоя. Через час, все так же трусцой, возвращаемся к казармам, иногда мимо озера, чтобы немного поплавать. Затем моемся, завтракаем и строимся для занятий. Днем нас обучают теории, чистке оружия и одежды, после чего следует проверка. Порой у нас бывают ночные занятия и длительные марш-броски, утомительные, но полезные для меня, для моего здоровья и пригодности к службе после плеврита.

Учение трудное, очень трудное, но оно отлично подготавливает к тем испытаниям, которые нас ждут в России. Все мы в прекрасной форме и, несомненно, нарастили мускулатуру и прибавили в росте, как, например, я. А те, у кого был избыточный вес, потеряли лишние килограммы жира и приобрели выносливость. О «Лагере дождевого червя» у меня самые светлые воспоминания. В физическом плане я чувствовал, что превратился в мужчину, а о моем моральном духе позаботится война. 6-й роте, состоящей из «молодняка», всегда доставалось больше нас! Да! Поскольку мне уже девятнадцать, я был определен в 7-ю роту «стариков»! Как часто по вечерам, когда наше служебное время заканчивалось, я жалел «молодняк», которому необходимо было напрягаться больше других, которых наказывали «всех поголовно» и чаще, чем нас, которых строили для пробежек, для выучки «спать на ногах», строили и в полотняной форме, и в шерстяной. Строили с ранцами, потом без ранцев, в противогазах и без них, и, поверьте мне, я много чего еще упустил!

И тем не менее мы находили время и желание подолгу прогуливаться небольшими группами по окрестностям, совершать «набеги» на кондитерские Мезерица по меньшей мере в 12 километрах от лагеря, чтобы набить живот пирожными. Во время пребывания в Регенвюрмлагере я никогда не страдал от голода. Хорошо это помню, но кое-кому еды не хватало. И все же я никогда не оставлял еду на тарелке или в котелке. Это точно. Однако случались и мелкие кражи – сигарет, порций джема или кусков хлеба. И тогда поднимался шум! Злоумышленнику следовало преподать урок солидарности и показать всю отвратительность его поступка. Запирать тумбочки запрещалось. Поэтому разоблаченному или сознавшемуся в краже злоумышленнику предстояло испытать «ядовитый укус центуриона». Растянутый на столе обнаженным по пояс, крепко удерживаемый несколькими товарищами по казарме, нарушитель подвергался безжалостной порке ребят, стоявших подле него. Но зато потом все забывалось, абсолютно все. Несомненно, в этом причина того, что «бургундцы» никогда не оставались в беде без помощи своих товарищей. Такова наша солидарность, наша дружба – такой была, такая есть и такой останется навсегда!

В Регенвюрмлагере также имелось два неполных батальона индусов, поражавших нас до глубины души. Одетые в Feldgrau – серую полевую форму, но с разноцветными тюрбанами на головах (насколько помню, в соответствии с кастовой принадлежностью), они производили неизгладимое впечатление. У многих из них пальцы были унизаны перстнями с драгоценными камнями, а офицеры имели великолепные волосы. Мы часто с любопытством наблюдали, как они моют свои длинные волосы или заплетают их перед тем, как водрузить сверху тюрбан. «Бургундцы»[17 - Леон Дегрель, лидер рексистского движения, проповедовал фантастическую идею Великой Бельгии, построенной на основе Бургундского герцогства XV–XVI веков. Это видение воссозданной Бургундии, включающей в себя значительные территории Нидерландов и Северной Франции, должно было стать неотъемлемой чертой риторики Дегреля военного времени. По настоянию Дегреля крест древнего Бургундского герцогства появился на знамени легиона. Эта же «бургундская» тема стала постоянным мотивом агитационных выступлений Дегреля, именно поэтому автор романтически говорит о себе и своих товарищах по легиону «Валлония» как о bourguignons – бургундцах, как и было принято среди членов легиона «Валлония».], со своей невероятно короткой стрижкой на голове, должны были чувствовать себя обделенными перед лицом такого необычного представления! Какие мысли могли бродить в голове в такие моменты?

Другие воспоминания об учениях в Регенвюрмлагере приходят ко мне вперемешку, словно сквозь туман. Вспоминаю немецкую девушку из лагеря BDM[18 - Bund Deutscher M?del – женская молодежная нацистская организация, аналог гитлерюгенда.] на дальней стороне озера, которая, видимо, наблюдала за нами из своего убежища в кустах на другом берегу, когда мы купались. Разумеется, плавок на нас тогда не было. Посещая парикмахеров, «бургундцы» всегда сетовали на уставные правила насчет стрижки и длины волос, в открытую завидуя «индусам».

В 40 метрах от нашего блока, на небольшом холмике, стояла газовая камера, где мы проверяли герметичность наших противогазов и приучали себя к использованию этого варварского приспособления, от которого большинство из нас быстро отказалось, заменив его фильтрующую коробку другим impedimenta, или impedimenti (военное снаряжение. – Пер.), казавшимся нам более полезным!

А еще у нас был пес, ставший нашим талисманом, – очень красивая овчарка, немецкая, кстати, и разве можно было нас за это осуждать? Этот наш приятель позднее будет серьезно ранен осколком. За ним ухаживали, и он поправился. Погиб ли он на Северском Донце? Мы дали ему имя Пак, по названию противотанковой пушки, и у меня сохранилось фото, где он рядом со мной.

Еще были боксерские поединки, Р. Мархал против Жана Маро, погибшего в автомобильной аварии после войны, тот самый Жан, который мог запеть «Maman, les p’tit bateaux»[19 - Детский стишок-считалка.], когда пути нашей роты пересекались с ротой «молодых», и prеvot – командир «молодых» мог ответить из строя: «Это мы, «gagas»[20 - Старое немощное дурачье.] из 7-й…» Из этого периода вплоть до 23 мая у меня есть еще кое-какие воспоминания!

В тот день мы совершали наш великий исход. Насколько помню, нам стало известно о нем за день до отправки. Всех нас, юнцов или подростков, преждевременно повзрослевших, охватило лихорадочное возбуждение. Знаменательный день, Jour J[21 - День начала боевой операции.], наконец наступал. Мы были готовы встретить все, что угодно, перетерпеть все, что угодно, но, более всего, преодолеть все, что угодно, дабы победить все на свете, начиная с самих себя.

Все было готово, словно для парада, все упаковано: ранцы, сухарные мешки, подсумки, саперные лопатки, противогазы и комбинезоны химической защиты, оружие, палатки. Мы были готовы отправиться в великое путешествие, которое оставит по себе незабываемые воспоминания у тех, кто вернется, ибо мы знали, что вернутся не все. В товарных вагонах – по 8 лошадей или по 40 человек в каждом[22 - «Три тонны удобрений для вражеских полей, сорок человечков или восемь лошадей…» (из песенки времен Первой мировой войны).] – каждый из нас обустраивал небольшой уголок на соломе. Спальные мешки и снаряжение выстроились вдоль стенки или сложены стопками. Эти несколько квадратных метров станут нашим единственным домом на 16 дней. Лошади, их подстилки и фураж – все, включая полевую кухню, боеприпасы и наш провиант, также выдвигались на новую сцену действий.

Вид всей этой, горящей энтузиазмом и говорливой молодежи, столпившейся перед тем, как закроются двери вагонов, пока еще открытые, не мог не вызвать сочувственную улыбку тех гражданских и военных, кто наблюдал за нашим отправлением. А потом… прощальные слова людей, с которыми когда-либо пересекались наши пути, в городе или сельской местности. Эти люди, несомненно сдержанные по природе, более не скрывали эмоций. Они обрушили на нас шквал напутственных слов, и я благодарю их за поддержку. Сами того не подозревая, они помогали нам справиться с неуверенностью.

Плавно, почти без малейших толчков, наш поезд набирал ход, и вокзал исчез из вида. Но даже сейчас мы различали людей, продолжавших смотреть нам вслед. О чем они думали? О сыне, супруге, женихе, которые уезжают вместе с нами? Или о тех, кто однажды уедет точно так же?

Равнины Мекленбурга проносились мимо нас, однообразные, хоть и освещенные солнцем. Путь наш пролегал мимо нескольких полустанков, переездов и, вдалеке, крестьян, которые приветственно махали нам из своих повозок, за ними были их жены или дочери с покрытыми косынками волосами. Пораженные шевронами на наших рукавах, они, должно быть, оставались в недоумении. Что неудивительно, поскольку в то время еще редко можно было видеть иностранных добровольцев. Скоро пейзажи начали меняться каждый день, и мы к этому привыкли, но, несмотря ни на что, с ходом дней и событий, «бургундцам» пришлось делать многое без подготовки, зачастую на грани возможного, в условиях армии – особенно германской.




Глава 3. Путь на Восток: 16 дней на соломе


Оставив Мезериц, наш поезд направился к Швибусу (Свебодзин, Польша. – Пер.), далее через Лиссу (Лешно, Польша. – Пер.), Глогау (Глогув, Польша. – Пер.), Брно, Вену, Шопрон, Будапешт, затем Дебрецен, Пашкани и Яссы, пока не оказывается в СССР. Мы увидели Карпаты и плодородные равнины Бессарабии, множество рек и речек. 28 мая 1942 года проехали через Тирасполь, двигаясь все дальше и дальше, но по-прежнему на восток. Погода была великолепной и оставалась такой на протяжении всего удивительного путешествия. Все время солнечно и действительно очень тепло. Что вскоре побудило нас с несколькими товарищами устроить себе летние квартиры. Примостившись на открытых вагонах с сеном, предназначенным в качестве подстилок для лошадей, мы выдернули из середины несколько тюков и устроили себе нечто вроде жилого пространства на открытом воздухе. Мы проводили здесь все дни и почти все ночи. Тут было куда приятнее и прохладнее, чем в вагонах. Кроме того, спать или просто валяться на тюках соломы значительно мягче. У нас имелся лосьон от загара, который мы купили в войсковой лавке Регенвюрмлагеря незадолго до отъезда и которым мы намазывались, чтобы привыкнуть к палящему солнцу. О чем, хоть и запоздало, потом пожалели, когда, глянув друг на друга, разразились диким хохотом. Два локомотива, тянувшие наш поезд, были явно не электрические, и копоть из их труб быстро превратила нас в трубочистов. Попытки вытереться привели лишь к тому, что мы размазывали смесь сажи с лосьоном по нашим лицам. Недолго думая нашли отличный душ – наливные башни для паровозов. Однако вода из них бьет мощной струей и с большой высоты. Необходимо было быть крайне осторожными, пока один товарищ открывал задвижку при помощи цепи.






Карта Восточной и Центральной Германии, Западной Польши, прилегающих земель Чехословакии и Австрии, показывающая места дислокации легиона, штурмовой бригады и дивизии «Валлония». (Джордж Андерсон, © Helion & Company)



Часто на память приходит мелкая, но комичная подробность. Это способ облегчиться на ходу, когда поезд движется без остановок и когда невозможно больше терпеть. Присев на корточки на подножке, лицом к вагону и крепко удерживаемый своими приятелями, главное действующее лицо шутливо покрикивает на обитателей вагона, которые наклоняются немного ниже, чтобы лучше видеть. Всегда находятся те, кто ожидает своей очереди, усевшись в дверях вагона со свешенными наружу ногами. Этот способ передал нам и даже продемонстрировал – при помощи жестов – немецкий капитан, весьма дородный, но невероятно подвижный. Капитан никак не уронил своего достоинства, поскольку все выглядело вполне естественно. Мы немного посмеялись, включая самого капитана, и взяли себе на заметку, повторения не требовалось.

Однако во время нашего путешествия случалось так много событий, так много смешных моментов, что я больше не могу располагать их в хронологическом или географическом порядке. Я рассказываю о них по мере того, как они всплывают в моей памяти. Например, у нас имелся вечно полуголодный бедолага, который на спор, за время меньшее, чем нужно на написание этого, проглотил 40 сваренных вкрутую яиц, что продавали девушки у вагонов, когда поезд останавливался неподалеку от деревни, города или даже в чистом поле. Кто знает, откуда они пришли? Должен сказать, что чемпиона по поеданию яиц тем же днем пришлось эвакуировать из-за жутких колик и я больше никогда не видел его в легионе! Дальше, на Украине, встречались такие же девушки, женщины или дети, на каждой станции, при каждой остановке. В Венгрии и Румынии они спешили со всех сторон, предлагая нам, в зависимости от региона, шоколад, выпечку – порой весьма хорошую, или бекон. Еще кукурузные оладьи, почти везде крутые яйца, фрукты. С продвижением на восток выбор продуктов становится скуднее, менее качественным, менее аппетитным, однако наши молодые желудки без проблем переваривали все, особенно потому, что мы давным-давно отвыкли от подобного изобилия!

Полевая кухня, установленная на платформе, кормила нас в любой промежуток во время остановки поезда, и то же самое делал сержант-квартирмейстер, который разносил хлеб и товары из войсковой лавки. Разумеется, не обходилось без частой чистки оружия и проверок прямо перед вагонами, на полосе отчуждения. Проводились также особые инспекции, нацеленные на проверку сохранности НЗ – неприкосновенного запаса, и следует отметить, что в результате некоторые из парней были подвергнуты наказанию.

Стоянки поезда, особенно в России, порой затягивались надолго, поскольку железнодорожное полотно здесь было обычно одноколейное, редко больше. Случалось, наш состав отводили на боковую колею на разъездах, и нам приходится ждать, пока пройдут поезда в противоположном направлении или другие составы, груженные техникой, боеприпасами или солдатами, возвращавшимися из отпуска. Эти поезда, хорошо защищенные от мародеров или партизан, были менее защищены от коварных «бургундцев», поскольку встречались составы, груженные провиантом! В то время партизан на Украине было совсем немного. Тем не менее случайные встречи между составами, груженными съестным, и некоторыми голодными и ненасытными «бургундцами» имели свои последствия. Судя по меню некоторых «бургундцев», некоторые грузы продовольствия вряд ли достигли пункта назначения в целости и сохранности и, таким образом, прибавили проблем получателям, квартирмейстерам. Я видел по крайней мере одну железнодорожную цистерну с вином, всю дорогу поливавшую тонкой струйкой щебень вдоль путей. Случайный выстрел? В любом случае прицельный и на нужной высоте. Тогда многие шлемы и котелки еще целую неделю пахли вином. Какая потеря!

Случай этот произошел в Румынии, как мне кажется, в Яссах, где маленький парк за железнодорожной станцией стал свидетелем порыва страсти влюбчивых «бургундцев». Надо сказать, что в то время мы еще не говорили по-русски, а наоборот, больше по-французски. Я, как идиот, пустился в разговоры с начальником станции и солидной четой неопределенного возраста, довольный тем, что говорю на французском, тогда как мои товарищи, по крайней мере некоторые из них, предпочли вести в этом маленьком парке куда более интимные и успешные беседы с местными красотками, которые были явно моложе той женщины, с которой беседовал я. Говоря по совести, должен заметить, что узнал я об этом поздно. Увы, слишком поздно! Наш поезд уже тронулся с места. И видимо, поэтому я, как пропустивший самое главное салага, теперь слушал пылкие россказни приятелей об их подвигах. Однако я подозреваю, что тут не обошлось без бахвальства и приукрашивания, поскольку они не переставали болтать об этом следующие две недели.

С другой стороны, если что и имело место абсолютно точно, так это свадьба, поскольку я сам был приглашен и присутствовал на ней, тоже в Румынии. Прямо в чистом поле. Где мы увидели небольшое строение, домик путевого обходчика, но издалека доносился шум, точнее, звуки скрипок и других инструментов! Мы в очередной раз стояли на месте, уже довольно долго, без всяких признаков скорого отъезда. Сколько еще стоять, мы никогда не знали наперед. Музыка становилась громче, и вскоре появилась длинная процессия, возглавляемая цыганским оркестром. Люди были одеты, как на каких-то экзотических открытках, в своеобразные штаны, вроде длинных кальсон, в черные жилетки и красиво вышитые белые рубахи. Женщины в белых платьях, еще богаче украшенных вышивкой всевозможных цветов. Мы наблюдали, затем приблизились к свадьбе. Очень вежливо нас пригласили присоединиться, и мы согласились без уговоров. Таким образом, кое-кто из «бургундцев» оказался в толпе гостей, позади скрипок и, вскоре, уже в деревеньке, что в километре от железной дороги и нашего поезда. Перед деревенской управой танцевали, и я заметил «бургундца», отплясывавшего с молоденькой невестой, очень хорошенькой и намного моложе его жены. Я предпочел воздержаться, поскольку за всю жизнь танцевал всего лишь пару раз, и кованые подошвы моих новых ботинок представляли слишком большую опасность для моих возможных партнерш. Тем не менее я не отказывался от подносимых мне стаканчиков, а также от обворожительных улыбок, адресованных нам. Но не осмеливался отвечать на пристальные взгляды и соблазнительные улыбки, поскольку нельзя было расслабляться, чтобы оставаться готовым уйти в любой момент! Мы стояли, как зачарованные, словно родственники, с которыми давно не виделись. Два часа, может, три, я точно не помню. Однако память об этом приеме, об этом празднестве, будет долго приходить к нам бессонными ночами и в часы одиночества. Да, все, кто там был, даже сегодня помнят, словно это было вчера. Это был момент покоя, момент радости в неумолимой судьбе, которую мы сами себе выбрали. Но надо было оторваться от этого веселья и возвращаться к поезду, потому что вдалеке не переставал дымить паровоз. С сожалением, с тяжелым сердцем и комком в горле, я попрощался, мои друзья тоже. Несколько поцелуев, очень целомудренных – к моему великому сожалению, – дружеских поцелуев от едва знакомых, которые мы тоже будем помнить. Однако так лучше, меньше горечи расставания, и больше драгоценных воспоминаний!

Теперь нужно было бежать так, чтобы пятки сверкали, и добраться до поезда с удвоенной скоростью. Боясь слишком сильных переживаний, поскольку в таком возрасте сердце легко воспламеняется, я не мог не вернуться еще два или три раза, чтобы попрощаться и принять пожелания доброго пути от новых друзей, которых мы знали всего несколько часов. Мы находились не далее чем в сотне метров от наших вагонов, когда паровоз дал гудок и повторил его несколько раз. Мы ускорили бег, и я увидел, как те, кто оставался в поезде, машут руками в сторону деревни, которая уже далеко от нас. Оглянувшись, я увидел двух «бургундцев», замешкавшихся дольше нашего и теперь расплачивающихся за блаженство на свадьбе бегом за поездом. Две маленькие фигурки в отдалении, задыхающиеся в дорожной пыли. Поезд уже тронулся, и им едва хватило времени, чтобы с помощью товарищей вскочить на ходу на подножку. Последний, исполненный тоски взгляд назад на чудесные поля, где уже дружно взошли кукуруза и пшеница. Безмятежная сельская местность, залитая солнцем, где медленно оседала поднятая нашим движением пыль и которая своим пасторальным очарованием словно бросала вызов войне. Что за безмятежность, какое очарование весны! Вскоре все это размывается иными сельскими пейзажами, другими горизонтами. Еще одно воспоминание, но я не могу забыть, что с каждым оборотом колеса мы приближалась к фронту! Временами все мы думали об этом, представляли это, но каждый держал такие мысли при себе, стараясь не мешать сокровенным мыслям друга. Наша молодость еще обладала той застенчивостью, которая с возрастом пройдет.

Случались и другого рода происшествия – из-за беспечности некоторых «бургундцев». Во время неожиданных остановок эти «бургундцы» повадились оставлять поезд, не обращая особого внимания на остальных, в поисках каких-либо приключений или чтобы прикупить чего-нибудь для себя, не заботясь о длительности остановки и теряя поезд из виду. Были и такие, кто ради удовлетворения своих прихотей, даже не отходя слишком далеко, с удивлением обнаруживали, что поезд уже тронулся с места, без всякого промедления, хотя им казалось, будто он только что остановился. Поэтому порой случалось видеть, то тут, то там, как какой-нибудь «бургундец» бредет вдоль путей в кителе и штанах или, даже, только в одних штанах. Иногда, в тот же самый день или пару дней спустя, мы видели, как они возвращались, одетые в китель начальника станции или в нечто иное, полученное от некой сострадательной души или просто от кого-то, кто желал поддержать престиж армии и сохранить уважение к ней среди гражданского населения. Такие беспечные товарищи ожидали нас на платформе железнодорожной станции, где их оставил поезд с возвращавшимися отпускниками или состав более высокого приоритета, который мы пропустили, пока стояли на боковой колее. Именно такая неприятность произошла с нашим товарищем, Эрнстом, который погиб на Кавказе несколько месяцев спустя. Мы не узнали его, еще бы! Два дня спустя после исчезновения он ждал нас на платформе станции, одетый в железнодорожную форму, темно-синюю с красным кантом, и без штанов от полевой формы, в которых оставил поезд.

Воскресным утром мы проезжали Чехословакию (еще до Румынии)[23 - В описываемое время Чехословакии уже не существовало. На ее месте находились сильно обрезанные в пользу Германии и Венгрии марионеточное государство Словакия и протекторат Чехия и Моравия.]. Кажется, где-то около 8:00 или 8:30. Небо чистое и голубое, погода, как всегда, прекрасная. Поезд пересекал открытую местность с маленькими фермами, состоявшими из домиков, разбросанными то тут, то там. Небольшие сады, окруженные деревянными изгородями, уже изобиловали всеми весенними и летними цветами, придавая пейзажу нарядный вид. В отдалении, сквозь дымку теплого утра, я мог разглядеть пригороды и сам город. На дороге, идущей к городу вдоль железнодорожного полотна, виднелись группки велосипедистов, едущих рядом друг с другом или на тандемах. Множество молодых людей направлялись из города на природу, другие же двигались в противоположном направлении, в город. Шорты и легкие платья девушек настраивали на несколько романтический лад. И снова мечты. Люди шли на церковную службу или возвращались с нее, другие направлялись на пикник за городом. Я догадывался об этом, видя молитвенники в руках и прикрепленные к велосипедам корзины для пикника и рюкзаки за плечами. Что напомнило мне другие пикники, дома, до войны, которые уже казались такими далекими! Находились, конечно, несколько «бургундцев», безуспешно пытавшихся пригласить прохожих недвусмысленными жестами, понятными даже чехам, ни слова не знавшим по-французски, в наши «спальные вагоны». Кое-кто из этой молодежи отвечал приветственными жестами, но не принимал приглашение. Другие, их большинство, следовали своим путем, уставившись взглядом на руль или смотря прямо перед собой. Возможно, это была враждебность, возможно, безразличие. Однако это не слишком беспокоило меня, и вид столь прекрасного воскресенья по-прежнему наполнял меня радостью.

Поезд, все еще медленно ползущий, сбавил скорость, но теперь мы были уже почти в городе. Переливающиеся в лучах солнца колокольни и разноцветная черепица крыш придавали ему праздничный вид. Множество колоколен и куполов великолепной архитектуры заставили меня подумать о Вене или Праге. Я бережно храню на память чудесные почтовые открытки, на которых сияют крытые медью купола колоколен, а оконные стекла отражают солнечные лучи так, что кажется, будто город охвачен огнем! Поезд, со скоростью пешехода, вкатился между двумя платформами. Это был Брно! На платформах и возле вокзала толпа, пестрая от женских платьев всевозможных цветов. Но поезд не останавливался, и вместе с тем, как он набирал скорость, видение исчезло. Еще один, очень удачный, снимок себе на память.

Около 11:30, незадолго до полудня, поезд остановился в чистом поле, и полевая кухня на платформе стала потчевать нас супом. Отличный «айнтопф» из гороха и бекона. Сопровождаемая стуком котелков, смехом и разговорами, к полевой кухне выстроилась очередь. Те, кто уже возвращался с полными котелками, не ждали и поглощали свою трапезу прямо на ходу. Но гурман, который пока ел, услаждая свой взгляд видом еды, сделал любопытное открытие! Постойтека! Изюм в гороховом супе? Должно быть, повар что-то напутал, не разглядел, что у него там на дне мешка! О нет! У изюма крылья? Невероятно! Боже правый, да это мухи! И тут поднялся невообразимый шум! Кричали все, даже те, кто уже проглотил почти всю порцию. Все были возмущены. В этот день и сержанту-квартирмейстеру, и лейтенанту, Жану В., и ротмистру фон Рабенау и другим пришлось выслушать много чего нелицеприятного! За этот день я узнал больше ругательств и оскорблений, в основном на валлонском, чем слышал за всю свою жизнь. Кое-кто из наиболее взвинченных ребят зашел слишком далеко. Немного погодя нас всех осчастливили другим супом и небольшим добавочным рационом. Ничего не потеряно – ни боевой дух, ни даже война, по крайней мере пока!

Чтобы разнообразить занятия, что помогало нам коротать время, два или три раза я проводил часть пути в наряде с товарищами на платформе с зенитными пулеметами на турелях. Люди отправлялись на пост при каждой смене караула, все 24 часа в сутки, чтобы быть готовыми к отражению воздушного налета. Если не ошибаюсь, на таких платформах было установлено по два тяжелых пулемета sMG (нем. schwere Maschinen-Gewehr – буквально «тяжелый пулемет». – Пер.). Во время всего пути они должны были быть готовы в любой момент вступить в бой. Время тянулось довольно медленно и монотонно. К счастью, пейзаж по сторонам, со всем своим разнообразием и новизной, хорошо отвлекал нас, как и разговоры, темы для которых никогда не иссякали, а порой и визиты вроде моего. Расчеты пулеметов располагались не так комфортно, как мы в вагонах с сеном, но это длилось не более 24 часов, 16 из которых под палящим солнцем, без всякой защиты, что буквально доводило до изнеможения. Этот молодняк из 6-й роты, на который чаще всего выпадали смены, держался на голом энтузиазме и находил в себе силы радостно распевать песни. Отсутствие радио в вагонах заменяли пение или болтовня этих юных певцов, которые пока не удостоились Железного креста, но кое-кто из которых закончит первую кампанию под крестом деревянным или под березой! Каждый вспоминает об этом иногда, но без пафоса, и я об этом тоже помню, помню и о них. Да и кто из нас мог их позабыть?

У нас сейчас 29 или 30 мая, и вскоре мы догоним наших товарищей, отбывших раньше нас, 8 августа 1941 года. Несколько дней мы уже находились на территории СССР. Нам больше не встречаются ни табуны полудиких лошадей, как в венгерских puszta[24 - Поросшие травой природные ареалы в степях Венгрии на Среднедунайской низменности, в настоящее время широко культивированные. Сходны с растительностью других степей Евразии, расположенных восточнее, и Великих равнин Северной Америки.], ни огромные конные заводы со множеством великолепных наездников, за чьей вольтижировкой мы наблюдали с восторгом и восхищением. Все в прошлом. Местность в основном плоская и однообразная. Редкие избы, крытые жестью или соломой, изредка встречались деревни. Несколько тяжело нагруженных крестьянок. Одеты бедно и убого. Так это и есть советский рай? Может, дальше будет лучше? Поезд мчал нас к лесу, и мы приближаемся к нему. Вот мы у леса, и поезд, слишком поздно сбросивший скорость, резко остановился.

Что случилось? Вижу справа людей, устремляющихся к лесу. Среди них prеvot, Йон Хагеманс[25 - Хагеманс Йон – наставник в Jeunesses Rexistes – рексистской молодежной организации. После того как первый контингент легиона «Валлония» понес тяжелые потери в России и находился на грани расформирования, Леон Дегрель обратился к рексистской партии с воззванием собрать новый контингент. Йон Хагеманс лично возглавил группу примерно из 150 молодых людей и добровольцев, собравшихся 10 марта 1942 г. на Большой площади Брюсселя. Будучи бывшим руководителем рексистской молодежи, Йон Хагеманс пользовался особой любовью «бургундцев».]. Он в шортах, голый по пояс, пристегнутый к ремню шлем болтается на ходу, автомат на плече. Это взвод, который в любой момент поднимается по тревоге. Такой взвод, из сменяющихся по очереди, всегда готов при любых обстоятельствах вступить в бой. Люди Хагеманса, экипированные примерно так же, как и он, совсем не по уставу, реагируют мгновенно. Из леса в нашу сторону раздается несколько выстрелов. Лично я, в своем вагоне с соломой, не слышу ничего, как и мои друзья. Парни углубились в лес, развернулись в цепь, как на учениях, и исчезли из вида. Все спокойно, но, на всякий случай, по тревоге поднят еще один взвод из хвоста состава, а зенитные пулеметы направлены на лес. Время от времени до нас доносились несколько одиночных выстрелов и коротких автоматных очередей. И опять ничего! Через добрые четверть часа, может быть больше, мы услышали голоса; затем я увидел, как один за другим возвращались отправившиеся на разведку ребята. Они ничего не видели и не слышали. Партизаны? Охотники? Игра воображения? Кто знает! Все заняли свои места, и поезд тронулся. Лес, затем, для разнообразия, степь, снова лес. Это была Украина!

Сегодня 1 июня 1942 года. Не припомню ни единого облачка на небе с тех пор, как мы оставили Регенвюрмлагерь. Погода неизменно просто замечательная, очень жарко. Это действительно война? Не сплю ли я? Все то, что я вижу, что испытываю, – неужели это реально? Порой я задаюсь таким вопросом! Поезд продолжает катиться, проходит утро, затем полдень и обеденное время. Когда, в 14:00 или 15:00, я приподнялся и высунулся из норы в соломе, то инстинктивно посмотрел вперед. И тут же увидел огромное металлическое сооружение. По мере приближения мне становилось ясно, что это верхние арки моста, огромного моста. Еще не доезжая до него, мы увидели реку. Широкую и величественную, это Днепр! Когда тают снега или идут проливные дожди, он, должно быть, еще шире, потому что мост распростерся намного дальше теперешних берегов реки. Но и сейчас Днепр выглядит весьма впечатляюще.

Теперь мы в самом центре Украины. Затем сразу же появился Днепропетровск, первый большой русский город, который мы должны проехать, потому что Одессу мы миновали, объехав ее по пригородам. Мы уже пересекли Прут, Днестр, Южный Буг и Ингул, но Днепр грандиознее всех. Колокольни в форме луковиц, бревенчатые дома пригородов и унылые старые постройки, мрачные и полуразвалившиеся – в самом центре города. Солнце и широкие дороги с утрамбованной землей несколько компенсируют все это уныние и нищету. Я говорю «дороги», потому что язык не поворачивается назвать их улицами или проспектами. Двери, оконные переплеты, деревянные или железные, без малейших следов покраски или если где-то она и осталась, то, должно быть, еще со времен до Октябрьской революции! А ведь она была в 1917 году! Все кругом ржавое – да, это главное впечатление, которое остается в памяти. Ржавчина повсюду. Даже старые кирпичные кладки кажутся покрытыми ржавчиной, пропитанными, влажными от ржавчины. Ни единого нового здания или хотя бы более или менее недавней постройки. Все старое, старое, старое. Здесь все, похоже, осталось с царских времен и, несомненно, ничего не построено за советское время. Может быть, встречаются исключения в виде тех или иных промышленных зданий, но это не наверняка[26 - Огромные промышленные предприятия были построены в Днепропетровске (до 1926 г. Екатеринослав) в советское время с 1928 по 1941 г., в 3,5 раза только за период 1928–1937 гг. увеличившие выпуск чугуна, стали и проката по сравнению с уже имевшимися дореволюционными мощностями.]. Я вспоминаю «Отверженных» Виктора Гюго.

Мы въезжаем на вокзал Днепропетровска, очень большой вокзал со множеством путей, похожий на сортировочную станцию. Везде суматоха, все заняты. Немецкий персонал очень активный, славяне особо не спешат. Великое множество грузовых вагонов вроде нашего или постарее, выстроилось на путях. Двери и окна зарешечены колючей проволокой или, местами, забиты досками. Все эти вагоны заполнены русскими военнопленными. Здесь их тысячи и тысячи. Вероятно, 10 или 12 составов, каждый из нескольких десятков вагонов, по 40 и более человек в каждом. Сколько их? Трудно сказать. Я вижу, как из нашего поезда летят в сторону ближних к нам военнопленных сигареты и куски хлеба. Остановка в Днепропетровске длится добрых два часа. С чувством облегчения мы покидаем это печальное зрелище, этот унылый город. Когда мы снова в чистом поле, мне кажется, что становится легче дышать. Уныние этого города оказалось просто удушающим. У меня такое ощущение, что теперь все намного серьезней, что «легкая» жизнь приближается к концу! Мы движемся вперед, весь день и весь следующий день, пока не наступает ночь. Под утро поезд остановился. Нам так и не удалось снова заснуть, но по отдаленному гулу мы уже догадывались, что наше путешествие на этом новоявленном «Восточном экспрессе» заканчивается здесь.




Глава 4. Славянск. До фронта рукой подать


Наступило 3 июня 1942 года, и мне казалось, будто я уже расслышал отдаленную канонаду, очень далеко отсюда, и разглядел ее сполохи в небе. Именно в этот момент стало предельно ясно, что фронт совсем близко. Уже не ночь, но еще и не день. До нас доносились шум и звуки жизни, звук шагов по щебню. Дежурные сержанты поднимали людей. С этого момента волнение и шум только усиливались. Здесь мы разгружаемся, мы в Славянске!

Солнце зашло и быстро поднялось. Все на скорую руку умылись у насосов, которые мы обнаружили вблизи станции. Город выглядел довольно значительным, хоть и не сравним с Днепропетровском. Менее заселенный, но широко раскинувшийся, как все русские городские агломерации. Как обычно, мощеных дорог не было. Ничего, кроме песка, ничего, кроме грязи. Повсюду древние лачуги, старые дома или убогие избы, но все это выглядело не так уныло, как в большом городе. Нет времени для более детального осмотра, мы выдвигаемся! Собираем свои пожитки, застегиваем ранцы и сухарные мешки. Немного ругани, обычной для подобных ситуаций, и крики тех, кому не удается сразу отыскать свои вещи, разбросанные за время длительного путешествия. Это те, кто не привык к порядку и аккуратности! Это всегда одни и те же, кому вечно не везет. Затем надо помочь с разгрузкой материальной части, лошадей, повозок, полевых кухонь, оружия и провианта! Все это выстраивается вдоль путей, в большой суматохе, с криками и руганью, но вполне успешно. Мы готовы выступать. Что теперь?

Пока мы были заняты работой, послышался гул голосов: «Chef[27 - Имеется в виду Леон Дегрель, вождь рексистов, который присоединился к созданному им легиону в качестве обычного военнослужащего, хотя по-прежнему оставался вождем рексистского движения и главой рексистской партии.] здесь!» Все стекаются к зданию, перед которым мы видим плотную толпу. Да-да! Вождь здесь! Много шума, протянутые руки, общение. Он не сильно изменился, но сразу же бросилась в глаза одна, наиболее заметная черта. Не осталось ничего от «студента». Мне кажется, больше ничего не изменилось. Все та же улыбка и те же воодушевляющие речи, вселяющие в нас присущий ему энтузиазм. Большинство из нас уже готово двигаться без остановки до самого подножия Уральских гор! Мы должны признавать это, поддерживать это. И это факт, в следующие месяцы мы продвинемся маршем очень далеко. Нам не терпится проделать марш первого дня, и первые несколько сотен метров мы шагали колонной по три и с песней. Взводы и роты четко построены. Но как только мы вышли за город, ширина дороги не позволила нам так двигаться, и вскоре по обеим ее сторонам параллельно шагали две колонны; рукава закатаны, воротники расстегнуты, и винтовки в удобном на данный момент положении.

Дегрель занял место во главе колонны и маршировал вместе с остальными. Так он сопровождал новобранцев, то есть нас, первые несколько километров, потом снова сел в седло и поскакал в направлении Браховки в сопровождении своих адъютантов. Что до нас, то мы продолжали маршировать, как на учениях в «Дождевом черве», но только на этот раз все всерьез. Мы шагали и шагали, и я чувствовал, как в глубине моей души прибавилось торжественности, но мне было хорошо. Ногам удобно в подкованных ботинках. Главное – не набить мозолей! Мы смотрим на равнину по сторонам и возвращаемся к своим прежним разговорам. Регулярно делаем десятиминутные привалы. Все, как мы и ожидали, все спокойно на этом участке. Безбрежный горизонт, и мы можем видеть все на дальнем расстоянии. Ближе к вечеру заметили деревья, лес впереди и справа от нас. Наша колонна свернула к лесу, наконец мы вступили в него. Огромные дубы и буки, но еще и купы взрослых деревьев, выросших из побегов, и, конечно, березы. Мы составляем оружие и снимаем ранцы. К четырем устанавливаем палатки. Следует заметить, что мы натягиваем их из того самого брезента, который одновременно служит нам в качестве плаща-пальто. Короче говоря, крайне необходимый предмет амуниции.

Пока мы были заняты обустройством и пока полевая кухня готовила еду, мирную тишину нарушили приглушенные звуки далеких разрывов. Вскоре воздух в лесу, где мы находились, прорезал свист и прогремели два взрыва. Упало два тяжелых артиллерийских снаряда, но достаточно далеко от нас. Мы были поражены! Должно быть, разведывательный самолет засек наше продвижение к лесу и сообщил по радио о нашем присутствии здесь. Определенно, на нас хотят произвести впечатление. Нам это не снится. Мы действительно в России, и это действительно война! Скоро лес обрел прежнее спокойствие, но на этот раз мы впервые пронюхали порох, а это вовсе не пудра для лица (игра слов: англ. powder означает и порох, и пудра. – Пер.). Это действительно первый запах войны, который я хорошо запомнил и который до сих пор не забыл. Прислонившись к деревьям, мы болтаем и выкуриваем по нескольку сигарет, перед тем как отправиться спать в свои палатки. Под охраной часовых ночь прошла без происшествий. При побудке мы получили из полевой кухни кофе и перекусили возле палаток. Воды нет, поэтому не умывались. Навьючили на себя амуницию и выступили. Похоже, вчера артиллерия находилась в 16 километрах от леса. Мы регулярно получаем новости, с подробностями, и задаемся вопросом, откуда они берутся, поскольку они, по большей части, безошибочны и точны. Наш марш возобновился, и, время от времени, до нас с юго-востока снова доносится артиллерийская канонада.

В полдень входим в деревню, ту самую, что занята нашими товарищами, в Браховку! Как свидетельство нашего боевого духа, громко звучит песня, и те, кто гуляет по Браховке, замирают на месте. Они услышали французский! Так это и вправду подкрепление, о котором вчера говорил Дегрель! Мы приблизились к первым «старикам», которые остановились посмотреть на вновь прибывших. Каждый из нас высматривал знакомые лица. Я быстро нашел нескольких знакомых, поскольку знал достаточно много ребят из первого контингента. Старые товарищи, такие же рвавшиеся на войну, как и я, друзья детства или по школе. Мы все очень удивлены, и нам неприятно видеть хмурые лица и редкие улыбки. Большинство моих старых товарищей встретили меня дружелюбно. Постепенно к ним присоединяются и остальные, и я вместе с ними испытал огромную радость от нашего воссоединения. И все же не обошлось без насмешек и неприятных замечаний со стороны некоторых «стариков», направленных на ребят из нашей роты. Надо заметить, что прохладный прием мы встретили лишь со стороны части товарищей, отбывших 8 августа, но не всех. Не следует обобщать. Некоторые из «стариков» говорили, что, если бы мы не прибыли, их бы репатриировали. Это замечание, которое я слышал несколько раз, вполне справедливо. Ведь им пришлось пережить Громовую балку[28 - 18 февраля 1942 г., под плотным артиллерийским огнем, легион «Валлония» занял Громовую балку. 28 февраля, после 10 дней непрерывного обстрела, Красная армия атаковала силами двух стрелковых полков при поддержке танков. В течение 10 часов «Валлония» удерживала коридор у Громовой Балки. В боях в районе Громовой Балки 71 человек погиб, 155 ранено, то есть 55 процентов личного состава из 411 участвовавших в бою солдат – 150 оставалось с поездом в Гришино.] и суровую зиму 1941/42 года. Такое отношение удивило меня, поскольку мы рассчитывали на более теплый прием, и все же я без труда нашел для них оправдание. Быть может, у меня еще будет случай отыскать многих старых товарищей, с которыми меня связывали прочные узы дружбы и большинство из которых будут рады видеть меня.

Обе наши только что прибывшие роты построились, и к нам подошел капитан Чехов (капитан Г. В. Чехов (1892–1961) – белоэмигрант, бывший офицер Русского Императорского флота, командовал с 8 августа 1941 года 3-й ротой Валлонского легиона, в марте 1942 года всем легионом, с ноября 1944 по 1945 год – штурмбаннфюрер СС (майор), командир 70-го добровольческого гренадерского полка СС; сумел избежать выдачи и заслуженной кары в СССР, сменив фамилию на фамилию матери – Шер. – Пер.). Вот это выправка! Крепкий, коренастый, уверенно сидящий в седле. Голос мужественный – невероятно мужественный. Приветствие в его духе, мне нравится. Нас обеспечили жильем, одна изба на отделение (10 человек). Нашему отделению досталась изба на склоне в юго-восточной части деревни, неподалеку от мельницы. Мы – это сержант Фавилль, наш командир отделения, братья Антонис, А. Девю, А. де Смедт, Раймон П., Эмиль Е., Парментье, товарищи, чьих имен я не помню, и я, всего девять пехотинцев. Мы устроились в избе, где еще находились и ее обитатели, русская семья, состоящая из четы неопределенного возраста, дочери с маленьким ребенком, чей муж наверняка в Красной армии, и еще одной дочери, кажется одинокой. Также у них имелись: одна лошадь, две коровы, несколько коз и козел и, вдобавок ко всему, домашняя птица. Все животные содержались в хлеву, который был пристроен к избе, с дверью, ведущей прямо в жилище. Зимой или когда просто холодно дверь всегда остается открытой на ночь, чтобы дать теплому воздуху от животных свободно циркулировать, помогая таким образом обогревать дом, хоть и способствуя при этом проникновению ароматов из хлева! С другой стороны, щель под дверью в хлев позволяет домашней птице свободно разгуливать по всему дому в любое время года! Поскольку мы спим на земле, куры, утки и гуси переступают через нас по нескольку раз за ночь. Поначалу мы просыпались со страстным желанием свернуть шею безмозглой птице, но в конце концов привыкаем. После нашего первого ночлега день 5 июня был отведен на проверку оружия, подгонку снаряжения, получение указаний и формирование новых подразделений. День пролетел незаметно.

Посреди ночи мы проснулись от суматохи. Что происходит? Я вижу входящие и выходящие тени. Это наши русские хозяева. Они ходили то в хлев, то обратно в дом. Я уже совсем проснулся и, при свете масляной лампы с фитилем из стебля кукурузы (керосинка), увидел, как мужчина положил на деревянный стол новорожденного теленка. Женщина с дочерьми вооружились старой мешковиной, которой обтирали его. После того как телячий туалет закончен, теленка возвратили его матери. За это время проснулся ребенок, который зашелся непрерывным плачем. Бабушка взяла его на колени, пока мать готовила для него хлебный суп. Я наблюдал, как она смешивает молоко с мукой в горшке, стоявшем на плите, которую растопили, чтобы обогреть теленка. Все быстро было сделано, и мать вылила содержимое горшка прямо на стол, где только что лежал теленок, даже не протерев его тряпкой! Затем бабушка обмакнула указательный палец в хлебный суп, разлитый на столе, несколько раз потерла его между пальцами, чтобы остудить образовавшуюся кашицу. Потом сунула палец, покрытый этой жижей, в рот младенцу, который по достоинству оценил кашицу, несмотря на все вышеописанное. Приятного аппетита, малыш! Операция продолжалась до тех пор, пока на столе хлебного супа больше не осталось. Думаю, ребенок снова заснул, потому что я сделал то же самое.

На следующий день женщины отправились на полевые работы, а мужчина остался дома, как и в последующие дни. Он ждал, когда вернутся женщины, чтобы приготовить еду, потому что готовили поесть и мыли посуду перед тем, как вернуться в поле, разумеется, они. Все это время мужчина пребывал в ожидании, делал самокрутки с махоркой и размышлял. Его единственное занятие, единственное увлечение – это лошадь. Я редко видел работающих мужчин[29 - Пахать, косить, валить и перевозить лес – далеко не все тяжелые работы, лежавшие на мужчинах в русских деревнях и селах.]. Хотя женщины трудились не покладая рук! В это время оставленный дома ребенок покоился в чем-то вроде квадратного низкого ящика, с длинными шнурами в каждом углу, которые вверху сходятся вместе и прикрепляются к гвоздю с большой шляпкой в потолочной балке. Таким образом, младенец проводит первые месяцы жизни между землей и небом. Чтобы он заснул, ящик медленно поворачивают, пока шнуры не совьются полностью, а потом отпускают. И эта импровизированная колыбель вращается вокруг своей оси, вперед и назад, практически бесконечно! Что дает домашним возможность заниматься своими делами без того, чтобы им мешал детский плач.

У нас сложились просто прекрасные отношения с хозяевами. Похоже, для них война уже окончилась. Они просто ждут возвращения своего зятя. И принялись за привычный образ жизни. Мы делились с ними нашими продуктами, а они делили с нами свою обычную пищу: капусту, картошку, масло и молоко. Иногда цыпленка или гуся.

На следующий день над деревней пролетели два или три русских самолета. Когда мы их заметили, то, согласно инструкции, легли на спину и стали палить по ним из винтовок. Летели они низко, и наши ружейные выстрелы представляли для них большую опасность. Затем появился немецкий самолет, один-единственный, и русские самолеты пытались скрыться. Тут же началось преследование, и, несколько минут спустя, снова появляется один из русских самолетов с тянущимся за ним шлейфом дыма. Он врезался в землю немного северо-восточнее деревни. Мы поспешили туда. Никакого движения при нашем приближении. Мы склоняемся над стеклами из плексигласа. Летчик в кабине мертв. С некоторыми усилиями извлекли его тело и уложили на степную траву. Вскоре прибыл наш доктор, но он лишь засвидетельствовал смерть. Мы забрали личные вещи и документы, имевшиеся на борту (коих минимум), которые отправили в штаб дивизии.

С большим любопытством, поскольку это в первый раз, мы осматриваем самолет, по правде говоря довольно примитивный, и особое внимание обратили на приборы. Я немедленно принялся вырезать ножом красную звезду с крыла аэроплана, другие делали то же самое с различными эмблемами на крыльях, на кабине и на хвостовом элероне. Следует сказать, что это было несложно, поскольку все поверхности самолета были сделаны из грубой ткани. Другие снимали шкалы приборов, часы, высотометр, указатель крена и т. д. или части плексигласа с фонаря кабины. У этого первого военного трофея нас собралось не менее десяти человек. Несколько человек стали рыть могилу и похоронили летчика. Собрали полевые цветы, положили на могилу и дали салют в его честь. Если по правде, то все мы были немного взволнованы. И дабы не показывать этого, каждый старался делать вид, будто ему все равно или он интересуется чем-то другим. Это первая могила на нашем пути!

На следующее утро жители деревни обратились к нам и позвали за собой. Что на этот раз? В 100 метрах от деревни нам показали лежащую на земле корову. Она билась в конвульсиях и раздулась, как тыква. Боже правый, они что, думают, будто мы ветеринары? Мы ничего не можем сделать для бедного животного, не больше, чем они сами. Наконец нас попросили пристрелить ее. Действительно, больше тут ничего не поделаешь, и мы тут же выполнили эту просьбу. Крестьяне говорили, что это уже третья или четвертая корова, умершая таким образом за две последние недели. Позднее наш доктор объяснит нам, что это неизлечимая болезнь. Для этих бедных людей, у большинства из которых только по одной корове, видеть, как умирают их кормилицы одна за другой даже в лучшие времена, просто катастрофа! «Chesko yedno, wo?na!»

На следующий день я написал пару писем домой. Внезапные крики и отдаленный гул оторвали меня от моего занятия и заставили выскочить наружу. Был слышен звук приближающегося самолета. Определенно, в этой богом забытой степи скучно не будет. Я бросился к barza. Не знаю более подходящего слова для этой частично опоясывающей избу террасы. Как и вчера, я увидел летящий в нашу сторону самолет, низко, с шлейфом черного дыма за ним. Он горел, и окутывающее его пламя выбивалось из-под капота двигателя. На этот раз самолет был больше прежнего и, как и тот, разбился неподалеку от деревни. Сейчас он находился совсем близко, и мы увидели опознавательные знаки. Это немецкий самолет! «Хейнкель-111». О боже! Им не спастись! Объятая пламенем машина ударилась о землю, и мы, задыхаясь, побежали к ней, чтобы попытаться сделать хоть что-нибудь. Но когда мы приблизились к самолету, то сразу увидели, что тут уже ничем не поможешь. Пламя удерживало нас в десятке метров от самолета, и мы не могли его погасить. Мы не могли приблизиться ни на шаг. Из-за жаркого огня нам приходилось прикрывать лица руками, и я чувствовал, как пламя обжигает их даже через рукава. Пришлось отойти чуть назад. Проклятая беспомощность!

Огонь быстро спадал, и трое или четверо из нас попытались подойти поближе. Все равно, жар был еще сильный, и это притом, что ничего не взрывалось, ни топливные баки, ни боеприпасы! От перегретого металла пышет жаром. Несмотря на это, один из моих более смелых товарищей попытался добраться до кабины и, после нескольких попыток, обмотав руки кителем, сдвинул фонарь кабины. Мы увидели, как с него градом льет пот, но ему удалось с огромными усилиями ухватить тело одного из летчиков и перевалить через борт кабины. Трое наших оттаскивают его в сторону и опустили на землю. Теперь очередь пилота. И вот оба летчика лежат рядом. Они почти обнаженные, их форма и летные комбинезоны сгорели, а то, что осталось, обуглилось! И только немного погодя мы заметили, что, несмотря на предосторожности, обожгли руки, но ничего серьезного. Мы обожглись, пока вытаскивали тела. Разглядывая тела, увидели, что летчики буквально изжарились. Один из них, крупный, совсем раздулся. У него три пулевых отверстия в груди, из которых выходят пузырьки, похожие на кипящий жир. Другой маленький, съеженный, обгорел дочерна!

Это было их последнее задание… Наше началось после ухода доктора. Мы вырыли две могилы чуть поближе, чем для вчерашнего русского пилота, и похоронили двоих товарищей по оружию. Быстро были сделаны и установлены два деревянных креста, увенчанные найденными в самолете шлемами. Как и в тот день, несколько цветков, последние почести. Салют в их честь. Трое парней, которые еще два дня назад были противниками, теперь бок о бок лежали в месте своего последнего, вечного упокоения. Один в своей родной земле, двое других в чужой, далеко от родной. Их семьи получат стандартные телеграммы «Am Feinde f?r das Vaterland gefallen» – «Пал за Родину в бою с врагом», и еще личные вещи. Печальные воспоминания! Что касается русского летчика, не знаю, как у них поступают в таких случаях, сообщают ли семье и каким образом. В любом случае трагедия одинакова для жены, русской или немецкой, для родителей, для детей-сирот. Я рад, что не женат, хоть дома и дал кое-кому обещание. Будь я женат, то чувствовал бы себя менее спокойно, но сейчас я мог сказать, что ощущал себя свободным. Сегодня было время для эмоций, но что будет завтра?

Утром следующего дня мы вышли на задание, связанное с артиллерийским взводом, с полевой артиллерией. Нас восемь парней, и мы направились в Славянск или, точнее, возвращались туда раздобыть лошадей. Шли той же дорогой, но на этот раз ложились в один день – неплохая прогулка! Ночевали в Славянске и, заполучив лошадей, отправились обратно в Браховку. Два моих товарища, бывалые наездники, первые несколько километров ехали верхом. Остальные, включая и меня, вели лошадей в поводу. Нет ни седел, ни уздечек. С уходящими километрами грязная дорога утомляла нас все сильнее, и я решил тоже ехать верхом, но, без стремян и уздечки, для новичка вроде меня, это было совсем не просто. Я старался изо всех сил и, не подумав, как последний дурак попытался использовать землю и грязь в качестве трамплина, но, разумеется, мои ноги сразу же по самые щиколотки тонули. И только после неудачной попытки я догадался, что мне нужно найти дерево.

Через 7–8 километров на горизонте появилось небольшое деревце, и я прибавил шаг. Добравшись до места, первым делом срезал ветку, чтобы сделать мундштук для удил, а затем подвел одну из лошадей к дереву. Вскарабкался на двухметровую высоту и соскользнул на лошадь. Попутно отвязал другую. Вот так было значительно лучше, и мундштук отлично исполнял свою роль. Действительно, так меньше устаешь! Через два с лишним часа дороги я пришел к выводу, что у лошади слишком сильно выпирает хребет, и задался вопросом, почему лошади не появляются на свет прямо под седлом? Нет, природа не все предусмотрела! Я не осмеливался слезть с лошади, поскольку вокруг ни единого деревца, которое помогло бы мне спешиться. Решил дождаться более подходящего случая, чтобы перекусить, но и небольшая разминка пошла бы мне на пользу, особенно моему седалищу.

Немного погодя я передумал и решил, что следует сделать привал и поесть. По правде говоря, это оказалось очень кстати, потому что ноги мои затекли, а зад болел. Мы поели и немного размяли ноги, но засиживаться не стоило. Затем – к черту мою гордость! – я попросил товарищей помочь мне взобраться на лошадь. Чуть было не сказал, сесть в седло! Потом «Но!» – на французском, и «Пошла!». Курсом на Браховку.

Мучения возвратились, и я скоро убедился, что страдает не только моя задница, но и почкам тоже изрядно доставалось. У меня не получалось привыкнуть к такой езде; чем дальше, тем хуже. Создавалось впечатление, будто я сидел на гребне скалы и, до того как мы доберемся до места, лошадиная спина превратится в лезвие ножа, на котором покоится мой зад. Разумеется, я менял положение, смещаясь то влево, то вправо. Километр или два ехал сидя ближе к шее, потом сдвигался назад, к крупу. Однако никакого облегчения. Моя ахиллесова пята находится именно там, где вы думаете! С невероятным облегчением я увидел замаячившую на горизонте Браховку. Сразу по прибытии я готовлюсь слезть со своего эшафота, однако, после четырех или пяти часов верхом на лошади, понимаю, что не тут-то было. В довершение всего появляется капитан Чехов, который подъехал встретить нас, верхом, как и мы, но надо ли говорить, что держится он в тысячу раз непринужденнее? И он… ему это нравится, что совершенно очевидно! Мы выпрямляемся, чтобы отдать честь, по крайней мере я пытаюсь. У меня такое ощущение, будто я сижу на зубьях пилы. Капитан приглашает нас спешиться. Я не в состоянии до конца поднять ногу, и вот уже все мое лицо запылало от стыда. Одеревеневший, я повернулся на лошади вокруг своей оси и грохнулся на землю. Я успел заметить досаду на лице капитана, который отвернулся, потрясенный моей манерой верховой езды, а еще более, моим способом спешиваться. Должно быть, он нашел их отвратительными, что мне очень даже понятно. И я уже знаю наверняка, что никогда мне не служить в кавалерии и никогда не удостоиться звания «ротмистра»!

С 12 по 16 июня мы занимались тренировками, а также реорганизацией, и в эти дни я воспользовался подвернувшейся возможностью перевестись из пехотной роты, к которой был приписан, в ПАК (расчет противотанкового орудия), а потом обратно, в пехоту. Не знаю, что мне больше по душе, но, думаю, я как-то разуверился в привлекательности и превосходстве артиллерии. О! Ничего особенного, таким вот образом я вернулся. Пехота ведь царица полей? По крайней мере, так поется в одной из наших песен. Формировался пехотный контингент для отправки подкрепления на фронт на Северском Донце, и я в нем, вместе с несколькими «стариками» и новоприбывшими. Среди прочих старшина (фельдфебель) И. Шено и сержант Генере (унтер-офицер). Последний позже погиб в Индокитае, в одном из боев в рядах Иностранного легиона.

17-го мы выступаем к Северскому Донцу. Дорога к фронту явно не усыпана розами. По пути встречались признаки недавних боев. От едкого дыма першило в глотке, он исходил от разрушенных и сгоревших изб. Но к нему примешивался и другой запах, запах трупов людей и лошадей, которыми теперь был усеян наш путь. Зловонная атмосфера! Этот запах я никогда не забуду. Воронок от снарядов становилось все больше и больше, как и поврежденной техники, орудий и разбитых повозок, грузовиков и другого транспорта, сожженного или изрешеченного пулями. Все это принадлежало русской армии. Вот от избы осталась только торчащая в небо печная труба. Здесь изуродованный кусок стены, повсюду дымящиеся развалины. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что бои были ожесточенными и здесь их эпицентр. Мне говорят, что мы в Спаховке.

Сегодня мое первое боевое крещение! Я чувствовал возбуждение, но мой желудок сжимался и сердце билось сильнее, когда я думал об этом, поскольку час истины наступит совсем скоро. Наверно, я боялся! Каждый раз, когда усиливалось сердцебиение, я старался не думать об этом, однако с приближением критического момента отсрочка становилась все меньше и меньше. Я смотрел на других, чтобы понять их чувства, но все скрывали свой страх, или им не страшно! Гордость не позволяла мне спросить; и потом, сегодня все были неразговорчивы! Это заставляло меня думать, что все мы чувствовали себя одинаково и что никто не признался бы в этом, даже за все сокровища мира! И когда я пытался пошутить, чтобы создать впечатление, будто мне все нипочем, слова падали в пустоту, и мне еще повезло получить в ответ парочку натянутых улыбок, запоздалых и явно просто вежливых. Думаю, никого одурачить не удалось!

Сейчас мы передвигались по лесу, и Северский Донец протекал где-то совсем рядом. Русские были на другом берегу, и тишина стояла просто оглушающая. Сердце бешено билось, и я изо всех сил пытался успокоить его. Порой оно стучало так сильно, что боялся, как бы его не услышали русские или, не дай бог, мои товарищи. Я что, и вправду трусил? Но ведь я был впервые под вражеским огнем! Командир отделения и командир взвода тихим голосом и жестами отдавали приказания. Вот впереди просвет в деревьях. Просека. Мы должны теперь передвигаться рассредоточившись, с осторожностью, пока не окажемся в нескольких метрах от просеки. Нам следовало пересечь эту просеку поочередно, короткими перебежками и по сигналу командира отделения. Я остановился у дерева, прямо возле опушки, горло пересохло, в висках стучала кровь. Опустился на колени, чтобы успокоиться и не представлять собой заметную мишень, и увидел, что остальные сделали то же самое. Никакого движения, и я увидел Северский Донец, тихо текущий чуть ниже. Русские на другом берегу! Река здесь не шире 20 метров, прямо предо мной. Но мне нельзя терять из виду командира отделения, таковы указания. Опасно даже на мгновение уступить своему любопытству ради изучения окрестностей.

Командир отделения поднял руку. Двое вскочили, словно подброшенные пружиной. Как зайцы, они выскочили на просеку. Ну все! Теперь был черед мой и еще одного товарища. Я выскочил на просеку в тот момент, когда первые двое бросились на землю, и, когда пришла моя очередь, я тоже лег или, точнее, упал. Было слышно, как побежали следующие. Двое первых поднялись и снова побежали. Почти сразу же я проследовал за ними. Русские открыли огонь тут же, как только мы появились на просеке, но услышал я его только сейчас. Четыре или пять перебежек, и мы снова оказались более или менее под прикрытием деревьев на другой стороне просеки, но русские продолжали стрелять, по крайней мере еще некоторое время. Разумеется, я слышал свист пуль, пока бежал, но осознал это только сейчас! Успокоил дыхание и убедился, что сердцебиение быстро пришло в норму, или почти в норму. Страх прошел, и я даже не заметил когда. Ну и ну, чудеса! Думаю, страх исчез в тот самый момент, когда я начал действовать. Да, видимо так. Еще пятнадцать минут назад я бы в это не поверил. Уверенность вернулась ко мне, по крайней мере на данный момент. Та самая уверенность, которая так нагло была отнята у меня.

Возобновили передвижение по лесу, мы направлялись к исходным позициям, где соединимся со «стариками», находящимися там уже несколько часов. Нас направили к тыловым позициям в лесу, за холмом, потому что к передовым позициям подойти просто так не получится, только под покровом ночи. Чтобы добраться до окопов на берегу реки, нужно на глазах врага пересечь открытую местность. Этот опасный проход помечен знаком «Feindeinsich» – участок простреливается неприятелем. Передвигаться по этой местности средь бела дня слишком опасно. Здесь погибла бы по меньшей мере половина рискнувших. Поэтому мы ждем ночи в тылу, чтобы отправиться под огонь или на позиции.

Я отчасти обрел спокойствие или, по крайней мере, ощущение отсрочки казни. В любом случае напряжение ослабло, и я старался об этом не думать. Возможно, преднамеренно. Каковы бы ни были причины, я чувствовал себя лучше, чем пару часов назад. Новизна момента помогла мне расслабиться. Мы соединились со «стариками», сияющими в наших глазах славой и опытом, полученным во время последней длинной и суровой зимы, и этого оказалось достаточно, чтобы ослабить нашу неуверенность. И, кроме того, нам хотелось доказать, что в нас достаточно мужества.

Мы слегка перекусили, поговорили о доме, выкурив по нескольку сигарет или трубок. Все это помогло обрести спокойствие, достаточное для того, чтобы с наступлением ночи, когда мы собирались выступить к линии окопов, не оставалось ничего, кроме легкого напряжения. Как и приказано, царила полнейшая тишина, когда мы достигли вершины холма. После чего мы осторожно пошли вправо, дабы выйти на открытое место, отделявшее нас от линии окопов в нескольких метрах от Северского Донца. Те, кто находился здесь, быстро освободили свои позиции, уступая место нам, и отошли в тыл.

Итак, я в этом окопе на 24 часа. Кстати, даже не знаю, который час. Может, 21:00? Или 22:00? Я и правда понятия не имею, поскольку у меня больше нет часов. И виноваты в этом не русские. Просто тонкий часовой механизм не пережил тягот обучения. Мало-помалу часы пришли в расстройство, то спешили, то отставали. Короче, раз им больше нельзя было доверять, я распрощался с ними, когда мы проезжали реку, чье название я теперь уже не помню. Устраиваюсь в окопе на ночь, но вопрос о том, чтобы поспать, даже не стоит. Я должен дежурить, и мы дежурим по очереди. У меня, как и у остальных, отдельный окоп, но некоторые такие стрелковые ячейки сгруппированы и образуют единую позицию. Некоторые позиции соединены траншеями, но не все. Постепенно привык к темноте, но было очень темно и мало что видно. С другой стороны, река вездесуща. В отличие от всего остального я хорошо ее видел, а слышал еще лучше. Ее успокаивающий звук не перебивался другими шумами. Похоже, даже ночные птицы находились в дозоре или на боевом дежурстве. Я их не слышал, разве что совсем чуть-чуть. Несколько раз звук Северского Донца становился громче, и я прислушивался, пристально вглядываясь в поверхность воды. Русские не должны форсировать реку незамеченными. Это обернулось бы бедой для меня и катастрофой для моих товарищей.

Время моего дежурства тянулось медленно, и, вместе с усталостью, росла тревога, затем она отступала и снова возвращалась. Все еще было много шумов, которые я не мог ни распознать, ни определить, откуда они исходят. Вот почему они всегда так беспокоят. Пытался рассмотреть что-либо на другом берегу, но безуспешно. Слишком темно. Кажется, справа от себя виден бледный контур лица, высунувшегося из ячейки. А слева, со стороны позиции, где находятся несколько человек, мне показалось, будто смутно доносятся какие-то звуки. Что вполне возможно, поскольку там установлен легкий пулемет и там же находился командир наряда. Передо мной – ни звука, ни движения. Бывают моменты, когда тишина до такой степени угнетает, что я предпочел бы ей ожесточенную перестрелку. Однако время шло, и в тот самый момент, когда услышал звук и моментально определил его источник, я различил приближавшийся ко мне пригнувшийся силуэт. Это был солдат, который направлялся ко мне, чтобы дать знать, что я могу поспать, но, желательно, вполглаза. Он пробрался к следующему окопу, потом возвратился туда, откуда пришел. Теперь на часах мой сосед, и на этот раз я, кажется, могу угадать расположение его позиции там, где его только что разбудил посыльный. Он что, только один спал? Что до меня, то не уверен, что смогу заснуть. Мне казалось, что нужно быть еще бдительнее на дежурстве, чем до сих пор, поскольку появление посыльного едва не застало меня врасплох. Несмотря ни на что, я немного подремал, однако малейший шум заставлял меня выпрямляться и открывать глаза. Так проходит и уходит ночь, и меня неожиданно разбудило солнце. Так, значит, под конец я все же крепко заснул! Я выпрямил руки и ноги, дабы избавиться от онемения, и взбодрился. Наступило 18 июня.

Теперь надо изучить топографию участка при дневном свете. Что он на самом деле собой представляет? Надо мной, в просвете бруствера моей позиции, на фоне голубого неба вырисовывались ветви нескольких деревьев. Однако, чтобы изучить местность вокруг себя, мне придется высунуться – очень осторожно, дабы не стать слишком легкой мишенью для тех, кто на другом берегу. Поэтому я потихоньку приподнялся, ровно настолько, чтобы мои глаза оказались на уровне бруствера, и первым делом посмотрел на реку и противоположный берег, в попытке разглядеть позиции противника. Но там не было никакого движения, ничто не выдавало позиции напротив меня. Затем, очень медленно, я изучил горизонт вокруг себя, при этом всматриваясь так пристально, что было больно глазам. И только с четвертой или пятой попытки наконец пришел к выводу, что обнаружил пару небольших холмов, которые могли скрывать русских, но они не выдавали себя ни малейшим движением.

Погода была ясная и уже стало жарко, поскольку солнце, несмотря на ранний час, быстро поднималось над горизонтом. От одиночного окопа, прикрывающего меня, до Северского Донца всего несколько метров, и окоп всего на 2 или 3 метра выше уровня воды. Оба берега реки покрыты травой, кустами и редкими деревьями. Я только что заметил два русских окопа, потому что засек движение в двух разных местах противоположного берега. Ближайшая из двух неприятельских позиций в 40–50 метрах от моей. Мне даже показалось, будто я различил голоса. Все время слышался плеск воды в реке, очень тихий, и можно было лишь догадываться о силе течения. Немного погодя мое внимание привлекли два непонятных силуэта среди мертвых ветвей, упавших с деревьев и теперь принесенных рекой. Только сейчас до меня дошло, что это такое: два запутавшихся в ветвях тела. На них не Feldgrau (цвет серой полевой немецкой формы. – Пер.), это два мертвых русских солдата! Жуткое соседство, но тихое и неподвижное. Вопреки самому себе я время от времени поглядываю на них.

Внезапно я услышал выстрел и свист пули… о господи! Да это же в меня стреляли! Я не сразу сообразил, что это такое, но дошло до меня достаточно быстро. Стоило мне безрассудно высунуться, чтобы разглядеть этих Маккавеев (видимо, имеются в виду ветхозаветные мученики, семеро Маккавеев, почитаемые и католической, и православной церковью. – Ред.), и в наших рядах могло бы стать одним меньше, если бы тот, кто стрелял, не оказался таким неловким. Будь он настоящим снайпером, я был бы убит. Хороший урок! Нельзя терять бдительность даже на мгновение, это может привести к смерти. Они, конечно, устроили засаду, стараясь сделать со мной то, что я сам сделал бы с ними, и оборвать мою жизнь! Но довольно. Они должны перестать караулить меня и ослабить свое слежение, поскольку им теперь точно известно мое местонахождение. А я должен передвинуть свою ячейку на пару метров левее или правее и сбить их с толку. Определил несколько подходящих мест на ночь и положил винтовку на бруствер. Все время я продолжал осматривать участок противника перед собой, но теперь более осторожно и время от времени подавал незаметные сигналы своим соседям слева и справа. До того, что справа, добрых 20 метров, а тот, что слева, немного дальше. Там установлен пулемет.

Чтобы как-то скоротать время, перекусил; день тянулся медленно, и больше никаких проблем не возникло. Ждал отдыха в тылу, который позволил бы мне выкурить сигарету; здесь, на позиции, курить было запрещено и крайне опасно, тем более что не было ни малейшего ветерка, способного развеять дым, который из-за жаркого воздуха застаивается на месте. Не стоило облегчать задачу русским. Мне хотелось бы послать в их сторону несколько точных выстрелов, но для этого не предоставлялся случай, а устраивать беспорядочную пальбу было просто глупо. Я решил избегать стрельбы этой ночью, поскольку вспышка от выстрела позволила бы им точно засечь мою позицию, а это слишком рискованно. В этот вечер на позиции я чувствовал себя увереннее, чем вчера, потому что знал местность и природу теней вокруг себя. Вчера все это было мне незнакомо. С другой стороны, я знал, что русские действительно рядом и расслабляться, пожалуй, более опасно, чем казалось вчера. Поэтому я говорил себе «Жди и наблюдай», по-немецки, конечно! Как только совсем стемнело, я услышал шум, который очень быстро приближался. Несомненно, это была смена, но я оставался настороже. Действительно, я увидел, что это один из наших. Через несколько минут товарищ сменил меня в ячейке, и, хлопнув его по плечу, я спустился со склона и свернул вправо, чтобы присоединиться к командиру наряда и пулеметному расчету. Несколько минут спустя мы были уже на тыловых позициях, где нас накормили горячей пищей. К нашему возвращению все оказалось приготовлено. Это хорошо, ведь у меня зверский аппетит. Затем, усевшись рядом с палаткой, выкурил сигарету. Полчаса спустя лег и заснул.

19 июня. Побудка была, когда солнце уже взошло, однако совсем неплохо было выпить горячий кофе к завтраку, который я съел в нескольких шагах от палатки. Мы делились впечатлениями, говорили о позициях противника и сравнивали, какие из них каждый из нас смог вычислить. Мои товарищи тоже видели в реке трупы среди ветвей деревьев и больше не пили воду, взятую ниже по течению. Кое-кто из них видел еще трупы, которые несла река. Лично я ничего такого не заметил. Вечером мы возвратились на передовые позиции, снова на сутки. В эту ночь русские дали несколько залпов в нашу сторону. Наверняка нервничали, и я отвел душу, когда, используя наблюдения предыдущей ночи, выпустил в их сторону пару обойм; я был доволен, и у меня поднялось настроение. В эту ночь, на дне своей ячейки, тщательно скрывая огонь, я раскурил трубку и потихоньку наслаждался ею. Так время бежало быстрее. Как и позавчера, часть ночи я находился на часах, а ее остаток – в полудреме.

20 июня – день начался, и трупы все еще на месте; похоже, с того дня ничего не изменилось. Все по-прежнему, только казалось, будто расстояние до противника чуть-чуть уменьшилось. Сегодня, левее нас, я услышал отдаленную артиллерийскую и ружейную стрельбу. Не помню, чтобы вчера ее было слышно. Мы остались на часах. Все было так же, как и прошлой ночью. Это уже рутина. Смена и возвращение в тыл. В эту ночь случилось необычное происшествие, плохо закончившееся для одного из наших товарищей. Двух «бургундцев», доставлявших рационы питания из тыла по дну «балки» – неглубокого оврага, врасплох застали русские, которые то ли пробрались в наш тыл, то ли отбились от своих[30 - Возможно, пробирались, выходя из окружения после неудачного для наших войск Харьковского сражения 12–29 мая 1942 г.]. Нагруженные рационами, ребята, как обычно, шли по оврагу. Мы полагаем, что русские затаились на краю балки и, когда те проходили мимо, спрыгнули прямо на них. Один из товарищей, Ламот, незадолго до этого коротко постригся, что спасло ему жизнь. Русские, набросившиеся на них, попытались схватить ребят за волосы, и в руках у того, кто напал на Ламота, осталась только его фуражка, а сам русский пролетел над его головой и приземлился прямо перед ним. У маленького Ламота, ошеломленного, растерянного и не знающего, сколько всего нападавших, сработал один-единственный рефлекс – бежать что есть духу и без оглядки. После беспорядочных блужданий он добрался до окопов, потеряв лишь фуражку, наши рационы и набравшись страху. Может, нападавшие просто оголодали? Отправленный сразу же на то место патруль не обнаружил никаких следов пропавшего товарища. Он больше не вернулся. Это предупреждение всем нам и еще одна причина не ослаблять бдительность.

21 июня, вместе с двумя товарищами, я ненадолго навестил могилы двух «бургундцев», погибших ранее на Северском Донце: Матиаса Бросселя и Г. Совье. Два деревянных креста, увенчанные их касками. Просто и трогательно. Для них все закончилось, для нас только начиналось! Здесь я ощутил, что та затаенная неприязнь, которую питали к нам некоторые «старики», исчезла. Нас признали. Тем вечером, около 23:00, мы оставили позиции и, южнее Изюма, переправились на понтонах через Северский Донец. Не встречая сопротивления, по топям и пескам мы двинулись к расположенному в 22 километрах Купянску[31 - Купянск находится в 60 км по прямой от Изюма. «По топям и пескам» еще дальше.]. Той ночью, в 2:50, Изюм должен был быть обойден с фланга и атакован. Миновав Купянск на реке Оскол, мы выдвигаемся к Капитоловке, до которой добираемся после выматывающего – девятнадцать с половиной часов! – марш-броска[32 - Капитоловка находится в 1 км от Изюма.]. Наконец разбиваем палатки в каком-то лесу в предместьях Изюма, но, поскольку город уже пал, в нашем участии более нет необходимости. Смертельно уставшие и вымотанные, мы спали сколько хотели. У некоторых даже не было сил поесть, и они мгновенно заснули.

26 июня мы выдвинулись из нашего лагеря к Браховке, до которой добрались после нового 35-километрового марша. Мы оставили эту деревню девять дней назад, и я узнал ее, но теперь меня поселили в другой избе. Постой длится недолго, и 28 июня мы уже направляемся к Шуркам (Щурово. – Ред.) в 15 километрах северо-восточнее Славянска. В это время между Северским Донцом и Доном не стихали бои, и мы находились в резерве 97-й легкопехотной (егерской) дивизии. Деревня эта раскинулась вдоль холмов, и она меньше Браховки. Подразделения в очередной раз переформировывают, и мы усиленно тренируемся. Сегодня, 30 июня, обучение атаке под огнем тяжелых пулеметов. Они прочно закреплены на своих станках – по крайней мере, я надеюсь на это, – пристреляны до миллиметра, проверены и опробованы инструкторами. Наконец, когда все готово, идем в атаку под огнем пулеметов, пригнувшись, стараясь не распрямляться из-за риска быть срезанными очередью. Никто не знает, что линия огня установлена точно на высоте метр семьдесят. Лучше не подниматься выше полутора метров. Эта разница в высоте не так уж велика. Она необходима, чтобы солдаты привыкли и закалились, но я из тех, кто уже прошел крещение огнем. В последующие дни снова занятия. Индивидуальные броски en slalom – зигзагом, к мишеням в виде фанерных солдат, которые валятся от удара штыком. Военное руководство даже позаботилось доставить эти пособия сюда, где до фронта всего с десяток километров! Выбранная для тренировок местность изрыта неглубокими балками и канавами и заросла кустарником. За каждым поворотом мишень. Нужно как можно быстрее пройти дистанцию, стреляя в одни мишени и поражая штыком другие. Также мы стреляем по неподвижным мишеням лежа, с колена и стоя.

Наш немецкий инструктор демонстрирует нам свое sangfroid – хладнокровие. Он становится на холмике и велит нам укрыться в соседних балках и канавах. Затем берет гранату и перед тем, как выдернуть зажигательный шнур, откручивает колпачок на рукояти. Помещает гранату, которая уже на боевом взводе, на свой шлем и стоит неподвижно, считая до шести. Инструктор предупреждает, чтобы мы укрылись до того, как он досчитает до пяти, потому что на счет шесть граната взорвется. И действительно, на счет шесть слышим взрыв. Мы тут же поднимаем головы, чтобы посмотреть, что получилось. Инструктор на месте, над нами, в целости и сохранности, только верхняя часть шлема почернела от пороховой гари. Впечатляющая демонстрация самообладания! Совершенно очевидно, что не должно быть ни ветра, ни малейшего движения, граната должна устойчиво покоиться на шлеме. С круглыми гранатами подобные опыты производить не стоит!

Затем инструктор с улыбкой спрашивает нас, нет ли желающих испытать это на себе? Несмотря на дрожь в коленках, попробовать хочу я, однако мешкаю от пришедшей в голову мысли, что даже самая незначительная дрожь может заставить гранату упасть прямо мне под ноги. Тут вызывается менее рассудительный парень, и я, сам не знаю как, присоединяюсь к нему. Теперь уже нельзя пойти на попятную, иначе прослыву трусом. Думаю, что мой товарищ – то ли Кобу, то ли Кобю – чувствует то же, что и я, но теперь ничто на свете не заставит нас сознаться в собственном страхе. По крайней мере, я знаю, что мне страшно, и не думаю, что мой товарищ избежал того же чувства. Инструктор внимательно оглядел нас и пристально посмотрел в глаза, и тут у меня появились сомнения – может, он и вовсе не рассчитывал найти хоть одного желающего? Но после своего, может, и опрометчивого вызова он тоже не может пойти на попятную! Поэтому ему остается лишь спросить нас: «Вы точно уверены, что хотите этого?» Он смотрит на нас обоих, и наши одновременные кивки подтверждают наши намерения. Если было бы необходимо что-то сказать, то, вполне возможно, мы не смогли бы выдавить из себя ни звука.

Легкая неуверенность нашего фельдфебеля улетучилась, а мы частично забыли о своем беспокойстве, когда он давал нам инструкции: дышать глубоко и спокойно, пока нервы не успокоятся, но не слишком тянуть время; для лучшей устойчивости слегка расставить ноги, поставить гранату на боевой взвод и, взяв ее за основание, поставить на шлем рукояткой вверх; не шевелиться, не дышать, напрячь мускулы шеи. Не забыть считать – медленно и не торопясь, до шести. Когда он закончил, то велел всем укрыться. Сам он готов сделать то же самое, но ждет до последнего момента и остается рядом с нами, видимо, чтобы вмешаться при необходимости. Ведь он же несет полную ответственность за таких новобранцев, как мы. Я первый. Уже не знаю, страшно ли мне, но, кажется, я немного дрожу. Откручиваю колпачок, расставляю ноги и дергаю за шнур – у меня такое впечатление, будто проделал я все это очень быстро. Убеждаюсь, что граната устойчиво покоится на моем шлеме, и медленно, очень медленно разжимаю пальцы, надеясь, что она не опрокинется или не останется у меня в пальцах, как только я опущу руку. Похоже, осталась на месте; я не слышу звука падения, а о том, чтобы опустить голову и убедиться в этом, не может быть и речи. Это было бы величайшей глупостью. Я считаю и дохожу до шести – видимо, слишком быстро, потому что ничего не происходит. Слышу шум, но это наш фельдфебель прячется в укрытии. После краткого перерыва я возобновляю счет и на счет восемь: бабах! По голове ударяет, словно молотком, однако не так сильно, как я себе представлял. Может, потому, что взрыв произошел так быстро? Грохот? Похож на выстрел пушки, только отдаленный и раскатистый, словно приближающийся, – и все закончилось!

Я даже не сразу понял, что инструктор уже рядом со мной и со всего маху хлопает меня по спине. Думаю, он испытывает такое же облегчение, что и я! Появились головы моих товарищей, они смотрят на меня. Я же, в свою очередь, прячусь в укрытие на время испытания Кобю. И снова могу спокойно дышать, без того, чтобы думать, как бы не совершить ошибку, но, кажется, я все еще слегка дрожу. По крайней мере, в самый ответственный момент я точно не дрожал! Но вот я слышу взрыв гранаты Кобю, и очень хорошо, что я в укрытии, ибо мои мысли до сих пор блуждают где-то далеко от происходящего в данный момент. Мои товарищи встали, я тоже. Кобю также прошел испытание. Мы устроили перекур и обсуждали события перед тем, как вернуться в деревню.

3 июля. Вечером нам объявили о завтрашней церемонии. На немецком или французском нам велено: привести в порядок форму, начистить ботинки, вычистить оружие. 4 июля вся наша пехотная группа выстраивается на площади для парада. Генерал Рупп, командир 97-й егерской дивизии, к которой относимся и мы, вручает множество наград и орденских ленточек Восточного фронта «старикам» из контингента 8 августа. Наши знамена, прислоненные к составленным в пирамиду винтовкам, придавали окружающей село степи атмосферу праздника и торжественности. Немецкий капеллан отслужил мессу, и мне кажется, что все, даже не верующие вроде меня, приняли в ней участие. А в это время немецкие танковые соединения с севера продвигаются восточнее Северского Донца в сторону нижнего Дона, чтобы окружить Ростов-на-Дону, который продолжает сопротивляться перед тем, как оказаться в полной осаде[33 - В описываемое время, 3 июля, немцам до Ростова-на-Дону было еще далеко. Их 4-я танковая армия к 3 июля вышла в район Старого Оскола и рвалась к Воронежу, где завязла в тяжелых боях. И только во второй декаде июля 4-я танковая армия, используя успех 6-й армии, наносившей удар из района Волчанска, начала быстро продвигаться вдоль Дона на юг, выйдя к его нижнему течению, в то же время 1-я танковая и 17-я армии немцев наступали на Ростов-на-Дону, который пал 23 июля.].




Глава 5. Только вперед!


7 июля в 16:00 мы выходим из Щурова, после ночного марша расквартировываемся в Славянске, в парке. Здесь несколько белых оштукатуренных домов, обветшалых, как и все остальное. Штукатурка тут везде. В парке несколько статуй с отбитыми головами, в беспорядке валяющимися на земле. Было бы несложно вернуть их на соответствующие туловища, словно в детской головоломке; все статуи стереотипны. Все эти Сталины, Ленины и прочие вожди режима столкнулись с сильным противником. Вахмистр Тинан делает перекличку и раздает почту. Впервые за все время в России я получил известия из дома и несколько бандеролек с сигаретами. Максимальный вес – 100 граммов. Но у меня таких добрая дюжина, и я делюсь ими со своим товарищем де Брином. Тут я должен сделать небольшое отступление. Во время нашего обучения он как-то показал мне фотографию своей дочери, светло-русой блондинки, и я сказал, что она очень даже в моем вкусе. Хотя, только между нами, у меня брюнетка. На что де Брин, посмеявшись, парировал, что она не для меня, но тем не менее дал ее адрес. Пойманный на слове, я написал девушке шутливое письмо, что я, бедный и несчастный, обижен ее отцом, который не делится со мной содержимым своих посылок, особенно сигаретами, с той щедростью, на которую я рассчитывал. В то время я действительно не получал никаких посылок. Я и думать забыл о том письме, как вы понимаете. Прошло четыре месяца, и я ни разу об этом не вспомнил. Каким же приятным сюрпризом было получить эти бандероли и письмо, где она очень мило объясняла, что в наказание отцу за нежелание поделиться сигаретами с товарищем она отправляет предназначенные ему сигареты мне. И, на беду, поскольку я надеялся, что она все же выслала отцу сигареты, он не получил ни единой бандероли. Вот почему, сгорая от стыда и смущения, я поделился сигаретами с де Брином. Наши ребята здорово повеселились по этому поводу!

Здесь же я встречаю нашего Prеvot – наставника, вынужденного вернуться в полевой госпиталь из-за болезни. Истощенного, с явными следами недуга на лице. Еще тут есть что-то вроде соленого озера с такой плотной водой, что можно держаться на ней безо всяких усилий, и я крайне изумляюсь, впервые видя купающихся русских женщин, причем без бюстгальтеров! На следующий день, 9 июля, среди дня мы покинули свои квартиры, чтобы отправиться к берегам Северского Донца, где разбили лагерь на ночь. 10 июля мы свернули лагерь, чтобы форсировать реку. Одна часть обоза переправилась по понтонному мосту, построенному немецкими саперами. Другая, с которой был и я, форсировала Северский Донец вброд.

Берега в этих местах исключительно песчаные, но, поскольку они с одного берега покатые, мы без особых усилий преодолели этот берег и спустились. На другом берегу оказалось все наоборот. Повозки у нас большие и тяжелые, поэтому лошади, хоть это и померанцы (порода тяжеловозов. – Пер.), крепкие, как слоны, не могли продвигаться более чем по нескольку сантиметров за шаг, пока и вовсе не смогли двинуться с места! И снова тяжкие испытания легли на наши плечи! Никто из тех, кто пережил такое, не забудет до самой смерти, и, когда бы мне об этом ни напомнили, я покрываюсь потом при одной только мысли об этом. Нам пришлось не только забирать с повозок свои ранцы и снаряжение, но и выгружать все остальное: провиант, амуницию, оружие, которое далеко не пушинка. Короче, все, что необходимо любой армии для кампании, должно было быть взято с собой. Это означало, что нам пришлось тащить все на себе, проваливаясь в песок по самый верх ботинок. Песок попадал внутрь, идти становилось еще тяжелее. Солнце палило немилосердно, песок вокруг раскалился. Пот лил ручьем, пропитывая нас с головы до ног. Все работали обнаженные по пояс. Мы должны были подталкивать повозки по песку к броду, а потом по крупным валунам, которыми было усеяно дно реки. Повозки раскачивались и опрокидывались, сбрасывая своих возчиков в воду, и нам приходится ставить повозку на колеса при помощи слег, которые нужно было вырубить топором. Лошади нервничали и вставали на дыбы, и нам приходилось управлять этими животными весом более 500, а то и все 700 килограммов. Снаряжение, все что находилось в повозках, нам приходилось переправлять вброд, спотыкаясь о валуны, соскальзывая с них или проваливаясь в ил, при этом всю дорогу до противоположного берега нас терзали мириады комаров и слепней! Честное слово, мы запросто могли рухнуть там замертво. Это был титанический труд. Мы калечили себя, наши пальцы и наши ноги дробились под колесами повозок. Крики, ругань, удары, чтобы заставить лошадей двигаться. Все мы находились на грани полного изнеможения. Тем не менее мы должны были сделать все возможное, чтобы форсировать реку. Должны двигаться дальше! Моя глотка пересохла, а вода в фляге стала такая же теплая, как и воздух. Повсюду песок, он хрустел у меня на зубах. Впивался в кожу и перемешивался с потом. Дыхание тяжелое и прерывистое, я задыхался! И здесь тоже были трупы русских солдат, прибитые к берегу, ну и плевать! Мы шли туда, где есть течение, и споласкивали рты! Я начинал завидовать каторжникам в каменоломнях Кайенны!

После многочасовой работы вся поклажа и повозки, весь обоз, наконец-то оказались на другом берегу. Мы попытались сдвинуть с места пару груженых повозок, но все впустую! Они не сдвигались ни на метр, а лошади, которым досталось не меньше нашего, просто падали. Снова приходилось разгружать и тащить на себе груз, который тяжелее свинца, метр за метром, за край дюн! Жара стояла такая, что форма тех, кто падал в воду, или штаны тех, кто намочил их, пересекая брод, высыхали за четверть часа, но этого было вполне достаточно, чтобы вызвать раздражение кожи, которая обветривалась и трескалась, что заживает совсем не быстро! 10, 20, 30 раз приходилось идти вброд, чтобы все переправить. То, через что мы прошли, просто бесчеловечно! Даже лошадям это не под силу! Пришлось некоторых из них пристрелить. Надо успокоиться, взять себя в руки, дабы сдержанно и благопристойно описать все то, что мы перенесли тогда. На самом деле это просто неописуемо. Это выходит за рамки человеческих представлений[34 - Валлонец даже представить не может, что пережили и вынесли советские солдаты на фронте и советские люди в тылу (а также партизаны в тылу немецком), чтобы победить в войне.]. И это еще не закончилось!

Как только повозки заново нагрузили за линией дюн, их пришлось подталкивать вместе с поклажей еще 8–10 километров. Мне казалось, что я стал похож на скелет с нервами, костями, мышцами и кожей, покрывавшей их, полностью лишенный всякой жидкости или даже влаги, если бы не пот, который высыхал не сразу! Можно было напиться воды, но она тут же выходила через поры. И разумеется, мы все время тащили на себе наше снаряжение: ранец на спине, сухарный мешок, противогаз, саперную лопатку, винтовку и подсумок с патронами – по меньшей мере 30 килограммов, но наверняка чуть больше, – и постоянно, в качестве довеска, дабы облегчить жизнь лошадям, мы подталкивали тяжелые повозки и орудия! Но кто придет на помощь нам? «Infanterie! Du bist die sch?nste aller Waffen»? – «Пехота, вы самые лучшие из всех родов войск». Тогда я отдал бы что угодно, лишь бы оказаться в люфтваффе.

Те, в ком еще остались силы шутить и ругаться, все равно шагали и толкали, точно так же, как и те, кто больше не зубоскалил и не богохульствовал. Так нам пришлось тянуть и толкать еще 8–10 километров, но теперь уже с передышками, потому что временами мы выбирались на участки дороги с более или менее твердым грунтом. Это слегка облегчало нам жизнь, но никоим образом не давало отдыха. И нам казалось, будто мы движемся уже целую вечность. Многие из нас набили водяные мозоли на ногах. Ну вот, дабы отвлечь нас, появилась новая пытка, еще более выматывающая! В конце концов, неудивительно, ведь наши ноги промокли после многих часов хождения по броду. Лопнувшие мозоли обнажали плоть, которая немедленно начинала гноиться. Мой товарищ Мол более не в состоянии это терпеть и получил разрешение старшины Шено остаток пути проехать на повозке. Он не толстый, но кажется, будто со вчерашнего дня сбросил с десяток килограмм. Нет, правда, черты его лица заострились и в них осталось только усталость и страдание. А на что похож я? Понятия не имею, и меня это мало волнует. Лучше не знать! Мне тоже приходится беспокоиться о мозолях и постараться найти хоть какой-то способ, чтобы ступать по земле было не так больно. Бог его знает, почему эти усилия только прибавляли усталости и делали передвижение еще ужаснее! Еще я спрашивал себя, почему у меня на правой ноге две водяные мозоли, а на левой только одна? У нее что, какие-то привилегии? Я шел по дороге, шаг за шагом, километр за километром, и теперь мой товарищ Бьюринг шагал, если можно так выразиться, в ногу со мной. Ближе к вечеру, выдохшиеся и смертельно уставшие, мы вошли в деревню, чье название у меня не нашлось сил спросить. Обезвоженные, мы пили все, что попадалось под руку, в основном воду, немного молока и падали на землю. Мне кажется, я заснул прежде, чем коснулся земли. Спали без задних ног. На следующий день, 11 июля, наш марш продолжался, но через боль, поскольку мои мозоли кровоточили.

Наконец мы добрались до Красного Лимана[35 - От центра Славянска по дороге всего 24 км.]. Через небольшую площадь из утрамбованной земли, затененную несколькими деревьями, к нам направились женщина и юноша. Они сразу же заговорили с нами на чистейшем немецком! Мы вопросительно посмотрели на них. Женщина, которой где-то от 40 до 50 лет, объяснила, что они немцы по происхождению и надеются как можно скорее вернуться в Германию. Ее муж, инженер, много лет проработал в России, но перед войной был депортирован. Она не знает куда, поскольку с тех пор от него не было никаких известий. Жив ли он еще? Их с сыном отправили сюда на поселение. Прежде они жили в Ростове-на-Дону. На них была вполне приличная одежда, и в глаза бросалась благородная манера поведения, поразившая нас, когда они подошли к нам поближе. Приглядевшись, я заметил, что их одежда пережила много чисток и ремонта с тех пор, как была новой! Видимо, это все, что осталось от их прежней жизни.

Затем женщина спросила, как ей следует поступить, чтобы их с сыном репатриировали на родину. Я посоветовал подождать, пока в городке не будет размещена Kommandantur – комендатура, чтобы обратиться в нее. За этим дело не станет, поскольку сам видел установление правления немецкой военной администрации еще до того, как боевые части полностью занимали населенные пункты! Немецкой организованности нет равных, и она оставалась такой до самого конца войны. Мы еще немного побеседовали с нашими собеседниками, а они засыпали нас вопросами о Германии и войне. Они были удивлены, видя иностранных добровольцев в рядах немецкой армии. Мы говорили им слова ободрения, и на прощание они обнимали нас, а женщина поцеловала. На пороге избы русские жители предложили нам воды, и мы никак не могли напиться. Потом немка с сыном помахали нам на прощание с дальнего конца площади. Уверен, я выпил 2 или 3 литра воды, и выпил бы еще, но надо было продолжать путь. Нужно лишь следовать за войсками, которые уже проследовали в том же направлении. Мы прошли через Красный Лиман, но дальше идти оказались просто не в состоянии. Как только потные ноги немного подсыхали, носки становились жесткими и немедленно прилипали к ранам от лопнувших водяных мозолей. Мы решили немного передохнуть и постучались в ближайшую дверь. Нас радушно, как и полагается по обычаю, приняли и предложили поесть. Совершенно вымотанные и больные, мы решили переночевать здесь. Нет, правда, идти дальше не было никаких сил. На гноящиеся раны невозможно было смотреть без содрогания! Мы сполоснулись в бочке позади дома, и после этого, отмывшись от дорожной пыли, я почувствовал некоторое облегчение, да и сам я стал легче. Принялись стирать нижнее белье, которое явно в этом нуждалось, но хозяйка и обе ее дочери вызвались сделать это за нас. Мы позволили им промыть и перевязать наши раны, после чего упали и заснули мертвецким сном.

Когда мы проснулись, солнце давно встало и было уже очень жарко. Умылись, и я побрился впервые за три дня. Теперь мне и вправду стало намного лучше. Наши хозяева угостили нас жареной картошкой с курицей, от такой еды ни один из нас двоих даже и не думал отказываться, а на десерт еще и curds – кислое молоко, настоящее пиршество! Я сделал открытие, что здесь на завтрак часто едят горячую пищу. Наше нижнее белье было уже чистым и сухим. И это приятно. А как насчет того, чтобы обуть ботинки! Это стало просто мучением. Тем не менее крайне осторожно и через боль мы наконец обулись. Уже 12 июля, и мы должны идти дальше!

За ночь на наших ранах образовалась корочка, и первые несколько километров давались нам наиболее болезненно. Как только мы сделали несколько шагов, корки неизбежно отрывались, и требовалось время, чтобы если не привыкнуть к боли, то хотя бы притерпеться к ней. Шли весь день под палящим солнцем и в пыли, поднятой нашими ботинками или обгоняющими нас повозками. Само собой, мы не в состоянии быстро двигаться, и я понятия не имею, сколько километров мы прошли, прежде чем добрались до Лисичанска[36 - По прямой от Красного Лимана 45 км, по дорогам несколько больше.]. Искали и нашли вполне приличную избу, несмотря на наши скромные запросы. Как обычно, теплый прием, на столе скудная еда, которой привыкли обходиться эти люди. Мы уже научились довольствоваться таким скромным угощением и, в то же время, ценить некоторые блюда. Тушеная капуста и несколько кусочков вареного мяса. Но перед тем как приняться за еду, мне, как обычно, необходимо было избавиться от дорожной пыли, поскольку есть в таком виде невозможно. Каждый вечер в конце пути одно и то же – смешавшаяся с потом пыль образует корки на всех выступающих частях тела. Во всем остальном – мы загорели на солнце, кожа стала бронзовой. Однако ноздри и горло забиты пылью, не говоря уж о глазах, на которых пыль оседает, как на липучку для мух. Несколько ведер воды – средство для избавления от грязи, и русские, которые организуют едва ли не целую бригаду по обеспечению нас водой, не уходят, дабы посмотреть, как мы расходуем эту жидкость. Все их потребности покрывает кружка воды. Я ничего не выдумываю, это истинная правда. Из литровой кружки в рот набирается вода, которая затем выпускается парой струй в сложенные в форме раковины ладони и тут же брызгается на лицо. В соответствии с понятиями о личной гигиене эту операцию могут повторить и еще один раз. Все, туалет закончен. На голову возвращается кепка или шапка – если их снимали перед умыванием, – которая остается на голове весь остаток дня. Что касается женщин, то эти головные уборы у них заменяют неизменные косынки, завязанные под подбородком или вокруг шеи, более или менее искусно, если не сказать изящно, часто на разный манер в разных местах.

После еды наступало время сна. Несколько раз за ночь я просыпаюсь от боли в ранах. Боль дергающая, и, когда я трогал ноги в темноте, мне казалось, будто они здорово вздулись. Усталость помогала мне снова заснуть. С пробуждением боль только усилилась, и я обнаружил, что вокруг раны – теперь она превратилась в одну большую – кожа приобрела синюшный оттенок. По-моему, у меня поднялась температура. Но тут ничего не поделать; нужно идти, идти не останавливаясь. «Только вперед!» Мы и так довольно сильно отстали от роты! Быстро умылись, едим хлеб с молоком. Это все, что тут есть. Когда я обувался, мне казалось, что сейчас взорвусь от боли; такое впечатление, будто я стал в два раза слабее! Неужели я недостаточно настрадался? Но все равно, я так просто не сдамся. Однако надо было видеть мои раны – появилось еще несколько новых. Я не должен падать духом. Это хуже всего. И вот, с гримасой на лице, призванной изобразить улыбку для моего товарища Бьюринга, я натянул и зашнуровывал ботинки. Потом сказал «Пошли!» и поднялся на ноги. Мы поблагодарили своих ночных хозяев и простились с ними. Я распахнул дверь. Нас немедленно ослепило солнце и окружила жара. Мы на дороге. Наши ноги тут же подняли пыль. Частички пыли, оседавшие позади нас, переливались на солнце. Мы были на новом отрезке пути, но, поскольку наши сухарные мешки пусты, необходимо было пополнить запасы. Я считал, что нужно найти железнодорожную станцию, и люди сразу показали нам ее местонахождение. Здесь, что неудивительно, что-то вроде войсковой лавки, или Truppenbetreungsstelle – центра войскового снабжения, где медсестры и фельдфебель легко нашли для нас хлеб, колбаски, масло, сигареты, сладости и эрзац-кофе, чтобы наполнить наши котелки. Заметив мою хромоту, медсестра спросила, что со мной случилось, и попросила показать раны. Как только были сняты засохшие повязки, на землю брызнула кровь вперемешку с гноем. «Mensch! So k?nnen Sie doch nicht weiter! Sie m?ssen gleich in’s Lazarett!» – «Вы не можете идти в таком состоянии! Вам следует немедленно отправиться в госпиталь!» Она показала на лазарет и отправила вместе с нами санитара, чтобы убедиться, что мы точно пошли туда. Медсестра действительно оказалась очень заботлива, и в результате, видя, как посторонние люди обеспокоены моим состоянием, угрызения совести растаяли, словно снег на солнце. Не чувствуя за собой ни малейшей вины, я позволил отвести себя в госпиталь.

Это двухэтажное здание в хорошем состоянии, наверняка ранее принадлежавшее школе или партийной организации. Соломенные матрасы на полу, но все очень чистое. С потолка на проводе свисала лампочка. Тут уже есть электричество? Врачи, мужчина и женщина-медсестра, очень доброжелательно приняли нас. Мы стали их первыми пациентами из иностранных добровольцев. Температура – 38 с небольшим… Нам на полчаса смочили уже присохшие к ранам повязки риванолом, желтой дезинфекционной жидкостью. Как только раны были открыты, нам сделали уколы, и сестра начала промывать их тампонами с жидким мылом. Я вскрикнул от боли, но моя сестра – я уже называю ее «своей» – была настолько хорошенькая и занималась мной с такой улыбкой, что мне стало стыдно и я стиснул зубы. Процедура заняла добрых полчаса, после чего я смог помыться в соседней комнатке. Появился доктор и дал указания сестре: еще раз продезинфицировать раны и наложить повязки, от малярии – дать акрихин. Потом нам дали бульон с сухариками. Час спустя обед: гуляш с картофельным пюре. И фруктовый компот. Давненько мы такого не ели. Теперь нам нельзя вставать три-четыре дня, чтобы поверх ран наросла кожа и чтобы дать ногам отдохнуть. После этого разрешили подниматься и понемногу ходить. Мы с радостью помогали персоналу госпиталя. Опорожняли судна и утки, мыли и вытирали их насухо. Короче говоря, старались быть полезными. Я чувствовал, что должен внести лепту за свое пребывание в госпитале. Мы также общались с ранеными на первом этаже. Сами мы находились на втором, вместе со страдающими от дизентерии и других болезней. В пяти-шести палатах первого этажа лежали двадцать человек, раненных на Северском Донце или в последующих боях. Наверху нас было десять с лишним человек.

20 июля, полностью выздоровевшие, в чистой форме и новом нижнем белье, мы покинули госпиталь; наши сухарные мешки заполнили под завязку. Без труда следовали по стопам легиона, поскольку по большей части путь был отмечен указателями с названиями частей и подразделений: наш – 373-й батальон. Таким манером мы покрыли многие и многие километры! Шли целыми днями, порой ночью, дабы избежать самой жары. 22-го прошли через Кирово и к вечеру находим место для постоя в станице Торской. Вечером 23-го мы уже в Тарасовке, 24-го минуем Ченовку и достигаем Новой Астрахани. 25-го Чанкикай, 26-го Прогной и 27-го ночуем в Дубровом. 28-го мы в Каменке (Каменск-Шахтинский). Все та же изматывающая жара добавляет нам усталости, зато раны забыты. Почти везде мы находим немецкие продукты, и порой нас кормят хозяева. В таком случае мы делимся с ними нашими скудными запасами и, похоже, они действительно ценят это, как своего рода натуральный обмен. Мужчины радуются сигаретам, а дети сладостям.

В те дни более всего мы страдали от жажды. Деревни далеко в стороне, да и встречаются не часто – в зависимости от местности, – и наши фляги быстро пустели. В любом случае свежая вода, которой мы наполняли фляги, через четверть часа становилась теплой и уже не утоляла жажду.

29-го мы оставили Каменку (Каменск-Шахтинский), и в нескольких километрах от города нас догнал военный автомобиль, который остановился, чтобы подобрать нас. Теперь вместе с водителем в машине трое. Господи, как же легко передвигаться на машине, хоть один раз не топая ногами. Мы чувствуем себя туристами, и дорожная тряска ничуть нас не беспокоит. Так же как и пыль, покрывающая все внутри машины. Нам и похуже доставалось, и хлебнули мы пострашнее этого. От пыли никуда не деться, она проникает везде, и все потому, что водитель, дабы не задохнуться, опустил два передних стекла и почти все задние. Мы сидим сзади, где чуть больше воздуха, горячего разумеется, но все же воздуха. Около 17:00 въехали в предместья Красного Сулина и решили задержаться здесь на день. Немного в стороне стояли несколько изб, и мы направились к ним. Быстро познакомились с десятком немецких и румынских солдат с офицером, которые разместились здесь. Поскольку наши сухарные мешки почти пусты, хозяин снабдил нас курами, утками и картошкой.

Я не люблю чистить картошку и оставляю эту работу на тех, у кого это лучше получается. Вижу парня, делающего неуклюжую попытку отрезать голову молодому петуху, и показываю, как, по моим наблюдениям, это делают русские, когда под рукой нет ножа. Зажимаю петушиную шею между средним и указательным пальцами, голова покоится в моей ладони. Вращательными движениями очень быстро раскручиваю петуха в вытянутой руке. Меньше чем через 30 секунд я чувствую, что голова отделяется от туловища, и резким движением рву последние сухожилия; тут же крепко зажимаю шею, чтобы меня не забрызгала кровь бьющейся в предсмертных конвульсиях птицы. Если честно, то мне это не слишком приятно, но, будучи еще мальчишкой, я хотел показать этим старым ветеранам свои умение и сноровку. Потом проделываю то же самое с другой курицей, потом с уткой и оставляю доделывать работу другим, кому хотелось опробовать мой способ. С уткой, кстати, сложнее. Остальное завершили два румына и немец.

Спустя целый час мы все еще сидели на земле, и каждый съедает почти по целой курице или утке, запивая бульоном, в котором их варили. Нас пятнадцать человек, на которых пришлось двенадцать вареных кур, уток и петухов. Наелись до отвала, но бульон слишком жирный. Вот почему некоторые сразу же почувствовали естественные позывы! Когда подворачивается такая возможность, следует есть больше, чем нужно для восстановления потерянной энергии, ибо никогда не знаешь, когда придется идти пару дней на минимальном рационе или совсем без него. Кусок черствого хлеба и немного воды или молока, если повезет. Это обычное дело. А порой и вовсе ничего! Поэтому есть смысл поесть про запас. Автомобиль продолжал свой путь, но не в нашем направлении. Мы же остались здесь на ночь. Еще немного поболтали у гаснущего костра, и румынский офицер, хорошо говоривший по-французски, просто был счастлив поупражняться в языке, который у него практически нет возможности использовать. Парень из 97-й дивизии, родом из-под Клагенфурта (город на юге Австрии), достал губную гармошку и подарил нам час сладкой ностальгии. По отдаленной дороге, спеша к своему месту назначения, изредка проносились колонны, и за ними, в лучах заходящего солнца, все еще освещающего степь своими последними косыми лучами, медленно оседала пыль. Тени удлинялись, и на эту мирную местность ложилась тишина. Даже не верилось, что сейчас война, что каждое мгновение на фронте гибнут люди. Здесь, в самый разгар вечера, гармошка навевала на нас мечтательное настроение. Как там дома, что думают сейчас самые дорогие мне люди? Что до меня, то я переживаю самые драгоценные моменты своей жизни!

Ночь в этих широтах наступает быстро, тени блекнут, пока не исчезают совсем, чтобы уступить место ночной тишине. Светятся только огоньки сигарет или длинных и тонких румынских сигар, временами украдкой освещая лица, молодые и безмятежные или сосредоточенные и серьезные у старших товарищей. Напоследок перед сном австриец сыграл вечернюю зорю, команду отбоя, аплодисменты последней вечерней мелодии, свет погашен. Слегка растроганные, мы тихо отправились спать. С нами в избе двое румын и немец. Около семи или восьми утра нас разбудил шум машин. Я вышел наружу и увидел двух или трех немцев, занятых утренним умыванием. В 200–300 метрах от нас по дороге двигались нескончаемые колонны, явно в сторону фронта – со свежими войсками на смену тем, что заняли Ростов-на-Дону, а также со снаряжением и боеприпасами. Я почувствовал угрызения совести за свое пребывание здесь и, после того как умылся и позавтракал, не стал задерживаться. Наш Vormarsh – движение вперед – продолжался, и вчерашние товарищи на одну лишь ночь разошлись, каждый в своем направлении.

Местность здесь холмистая, и когда я с высоты оглядывал горизонт, то мог на расстоянии угадывать изгибы дороги по поднятым колоннами высоко в небо клубам пыли. А поскольку нет ни малейшего ветерка, ни легчайшего движения воздуха, эти клубы пыли рисуют в небе такие же самые участки дороги, со всеми поворотами и развилками. Хорошо видны клубы пыли, которые пересекаются вместе с перекрестками под ними, но об этом можно только догадываться, поскольку сами они окутаны плотным воздухом близ земли. И все же это интересно наблюдать. Перед самым полуднем, с возвышения возле дороги, я различил сквозь плотную пыльную атмосферу большой массив застроек. Это город, очень большой город. Им мог быть только Ростов-на-Дону. Здесь и высокие жилые дома, и элеваторы, и промышленные здания. В конце концов я решил, что мы совсем близко от города. Жаркий воздух, песчаная пыль, постоянно висящая в воздухе, и жаркое марево создали такую атмосферу, что на первый взгляд кажется, будто город где-то далеко.

К 14:00 или 15:00, миновав убогие предместья, мы попали в центр города. При ближайшем рассмотрении он ничуть не лучше. Ветхий, словно прокаженный[37 - Ростов-на-Дону переживал уже вторую оккупацию (первый раз в конце 1941 г.), был сильно разрушен и разграблен немцами и их союзниками.]. Неподвижные, брошенные старые трамваи. Интересно. Забираемся внутрь, внимательно разглядываем. Сиденья истерты и порваны, обшивка повреждена, краска облезла и исцарапана! «Эй! Бьюринг, посмотри-ка!» На месте вагоновожатого, на том, что я называю «приборной доской», отчетливые буквы: «АСЕС»![38 - АСЕС – аббревиатура Ateliers de Constructions Electriques de Charleroi – бывшего, до 1947 г., производителя электрического оборудования, средств транспорта и освещения, основанного в конце XIX в. в Шарлеруа, Бельгия.] Невероятно, но факт. Мы продолжили обследование, но, не найдя больше ничего интересного, возвратились. После боев здесь много разбитой техники: русские танки и орудия – все выведено из строя[39 - Немцы свою технику старались побыстрее оттащить на ремонт.]. И уже есть вывеска «Комендатура»! Которая всегда помогает найти еду, и мы этим не пренебрегаем. После чего, следуя своим путем, направляемся к выходу из города.

Вскоре после выхода из центра города мне захотелось найти объяснение тому, что происходило у меня на глазах и заинтриговало меня. Процессия солдат всех видов войск и подразделений двигалась к старому зданию и обратно от него, бережно неся котелки и прочие емкости всевозможных видов, от шлемов до банок от джема всех сортов. Все эти емкости до краев наполнены коричневой жидкостью, которую я не мог сразу опознать. Первым делом подумал о меде, но для него она слишком жидкая. Спросил одного парня, и он сказал, что это пиво! Нельзя терять время, нужно идти туда немедленно! Я не пробовал пива уже больше двух месяцев. Не то чтобы я выпивоха, но жажда так сильно мучила нас, и вдобавок ко всему со времени нашего отбытия из «Дождевого червя» напитки не отличались разнообразием: кофе, чай, молоко, вода – и больше ничего, но чаще всего вода. Раз уж подвернулась такая оказия, я должен попробовать пива. Моя солдатская жизнь, пусть и короткая, уже научила меня одному: никогда не упускать возможности, а не то будешь потом рвать на себе волосы!

По мере приближения к «пивному ресторану» затхлый запах, что щекотал нам ноздри, не оставлял сомнений в происхождении жидкости. Следуем коридором, по которому движутся участники процессии, похоже уже ознакомившиеся с этим местом, и спускаемся по лестнице в подвал, освещенный лишь колеблющимся светом пламени зажигалок или спичек, зажженных кое-кем из послушников этого странного шествия. Кратковременные вспышки давали мало света и не позволяли что-либо как следует рассмотреть. Считаю ступени, хотя зачем, если понятия не имею, сколько их всего? Я тоже достал зажигалку и время от времени щелкал ею. После нескольких таких вспышек спустился еще на несколько ступенек и решил, что уже достиг дна подвала, поскольку при свете пламени зажигалки различил ровную поверхность пола. Продолжаю ступать по блестящей поверхности, как вдруг… Плюх! Во весь рост растягиваюсь в разлитой по полу жидкости! Я промахнулся мимо нескольких ступенек, скрытых затопившим весь подвал пивом. Чем это объяснить? Все просто: из отверстий в бочках затычки выдернуты и не забиты назад, но самое главное – «потребители» оставили длинные линии пулевых отверстий вровень с дырами от затычек.

Совершенно ошарашенный случившимся, я поднялся и обнаружил, что сухой у меня осталась только часть головы. Что до остального, то я промок насквозь. Вот я, настоящий красавчик, но зато моментально освежившийся. Ошеломление прошло, и я начал хохотать, ко мне присоединился Бьюринг. Кажется, в момент падения я выругался или произнес что-то скверное. Было бы удивительно, если бы я промолчал. Поскольку все произошло в темноте, я по крайней мере не уронил своего воинского достоинства. Хоть какое-то утешение! Мы не прекращаем двигаться к заветным бочкам с пивом. Слышны голоса тех, кто уже получил свое «утешение». Сначала надо найти зажигалку, выскользнувшую у меня из пальцев при падении, и, как ни странно, несмотря на темноту, я быстро нащупал ее под слоем пива в 30–40 сантиметров. Сейчас от нее никакой пользы, займусь ею потом.

Заворачиваем за угол. Вижу свет и тени. Здесь парни со свечами, и кто-то из них предусмотрительно оставил одну зажженную свечу. Поэтому видны очертания нескольких огромных бочек с пивом, содержимое которых медленно вытекает из отверстий, где прежде находились затычки, и из других дыр, заливая коридоры подвала. Наполняем фляги и котелки и на ощупь бредем обратно. Возвращаться проще, потому что после поворота легко ориентироваться по пробивающемуся снаружи свету. А от лестницы найти выход совсем не сложно. Пора где-нибудь пристроиться и осушить котелок с пивом, доставшимся с таким трудом. Нет, честное слово, это пиво отвратительно! Безвкусное, пресное, выдохшееся, поскольку не ударяет в голову, освежающее хуже, чем вода, но я все равно пью его. После всех этих испытаний, – хоть пиво и даровое, – когда я едва не погиб ужасной смертью в пивном море, я не собираюсь выплескивать это пойло только на том основании, что оно отвратительно. Итак, мы пьем пиво, надеясь утолить жажду, но не без гримас. И смеемся над нашими, особенно моими, злоключениями, потому что Бьюринг, шедший позади меня, успел избежать падения. Ну почему я всегда должен быть впереди, особенно учитывая, что Андре выше и здоровее меня? Ничего не поделаешь, я неисправим!

Мы пьем пиво, но моя жажда не проходит. Это прохлада подвала освежила меня. Мне не по себе, в пропитавшейся пивом форме я чувствую себя липким с головы до пят, но нужно идти. Только вперед! Мы осмотрелись в поисках выхода из города и теперь шагаем в неведомое будущее. Через сотню метров обгонявший нас танк остановился, и командир пригласил нас взобраться на броню. Вот это везение, это те самые танкисты, которых мы встретили, уходя из «пивного ресторана», и которых так радостно и радушно приветствовали. Они хохочут над моими злоключениями, поскольку сами явно избежали подобной участи. Лафонтен был прав – я говорю о баснописце, а не приятеле с такой же фамилией. Вы сразу поймете меня: «Доброе дело даром не пропадает». Кажется, это точно он сказал.

Сидя на броне танка вместе с несколькими пехотинцами, я уже забыл о происшествии в подвале, когда вдруг на меня села муха, потом десяток, потом целая сотня, привлеченные пивным благоуханием! И тут началась беспощадная война, столь же бесполезная, сколь и бессмысленная. На танке нас шестеро, а мух сотни! Мы с моими союзниками безжалостно давили тех, что садились на меня, но еще больше пропускали в своем неистовстве, а они все время возвращались, и еще в большем количестве. Через полчаса мы выдохлись и наши удары стали более слабыми и менее точными. Мухи победили. Довольствуюсь лишь тем, что как могу отгоняю их от лица и смахиваю с затылка. Мы больше не в силах истощать себя в бессмысленной битве без всякой надежды на успех! Движемся вперед на танке, сохраняем силы и бережем ноги. Подвеска танка явно не такая мягкая, как у автомобиля, что подвозил нас раньше. И уж точно не такая комфортная. Более того, мы расположились на стальной броне, мало похожей на мягкие сиденья. Топливные баки из листовой стали, и на них не так жестко сидеть, но, несомненно, она менее эффективна для выполнения подобного предназначения.

Когда мы проезжаем через деревню и обнаруживаем колодец, то делаем короткую остановку, чтобы освежиться, поскольку жара стоит удушающая. Моя форма уже высохла, но пивного запаха не потеряла. Я освобождаю карманы, хоть и понимаю, что это глупо, поскольку их содержимое тоже пропиталось пивом и здесь везде и повсюду мухи. Пользуюсь подвернувшейся возможностью и прошу своих товарищей как следует окатить меня всего водой, с ног до головы, прямо в одежде. По сравнению со знойным воздухом вода кажется ледяной, но это даже приятно. Потом отжимаю китель и штаны и снова полощу. Еще раз выжав одежду насухо, натягиваю ее на себя.

Десять минут спустя мы снова в пути и достигаем Каменска-Шахтинского! Кажется, мы сбились с пути – взяли не то направление. Поэтому мы посоветовались с друзьями-танкистами, которые должны получить новые указания, и теперь решаем, что делать дальше. За время ожидания мы пополняем припасы в интендантской службе города и квартируем в частном доме. На следующий день мы снова в пути. Среди дня у меня вдруг из носа хлынула кровь. Несомненно, из-за жары! К счастью, неподалеку деревня, но, похоже, покинутая. Из вежливости я постучал в дверь. Потом сильнее. Ни звука, ни ответа. В таком случае прибегнем к силе – я ударяю по двери ногой. И, к моему удивлению, дверь распахивается, но не от удара, а открытая рукой «мужика»! Он робко смотрит на нас, но успокаивается, понимая, что я прошу лишь свежей воды, чтобы унять кровотечение. «Вода? Да! Да!» И тут же мне принесли ведро воды из колодца. Наконец, когда кровотечение остановлено, я оторвал уголок носового платка и плотно засовываю его в ноздрю. Теперь в комнате собралась вся семья. Их страх рассеялся, и они угощают нас кислым молоком. На самом деле нет ничего лучше для утоления жажды! Нам даже жаль уходить. Видимо, когда русские ушли, эти люди спрятались в подвал, и мы оказались первыми «немцами», которых они видели. Тем же вечером, 31 июля, мы квартируем в Даниловке[40 - Возможно, это поселок Донлесхоз.].

1 августа, около 18:00, мы появляемся в Новочеркасске, немного северо-восточнее Ростова-на-Дону, из которого выехали с танкистами два дня назад. Наше путешествие оказалось бессмысленным. На пороге одноэтажного дома нас радушно встретила приветливая женщина с двумя дочерьми; с виду дом очень чистый и опрятный. Они живут как раз на первом этаже. Я очарован, потому что старшая дочь просто восхитительна, она прекраснейшая из всех tanagra (Танагра – древнегреческая терракотовая статуэтка; в переносном значении – стройная девушка, «статуэтка». -Пер.), каких я только встречал. Безо всяких преувеличений! Настоящая богиня! Я могу ее сравнивать лишь с одной из этих изящных статуэток. Загорелая кожа – ровно на столько, на сколько нужно, тогда как у других она намного темнее. Темно-синие, цвета морской волны, глаза, каких я никогда не видел. Выражение лица, которое я никогда не забуду, темные, почти черные волосы. А кроме того, фигура, способная ввести в искушение даже святого! И, Бог свидетель, я не преувеличиваю. Девушка одарила меня сотнями улыбок, хотя хватило бы и одной, чтобы растопить мое сердце. Боже правый, что со мной происходит? Впервые в жизни женщина, точнее, русская девушка пробуждает во мне желание, сводит с ума. Никогда бы не поверил, что такое возможно, ведь, в конце концов, все остальные оставляли меня равнодушным, если вообще не вызывали неприязни! При мне, как всегда, мой фотоаппарат, но, увы, нет пленки, о чем я долго буду жалеть. Поэтому я прикинулся, будто она у меня есть, и делал иллюзорные снимки всей семьи, затем одной лишь богини. А потом попросил Андре сфотографировать нас вместе. Это дало возможность обнять девушку за плечи, а потом за талию.

В доме чрезвычайно опрятно, все чисто вымыто, ни единой мухи, на окнах занавески. Никакой роскоши, но все очень мило. Да это просто дворец по сравнению со всем тем, что я видел с тех пор, как пересек линию границы, последней границы. И – будьте любезны! – мать предложила нам душистый чай в настоящих чайных чашках! Поставила на стол кукурузные оладьи в настоящих, изящно расписанных фарфоровых тарелках. Кексы, посыпанные сахарной пудрой, их я тоже встретил в России впервые. Но все это оставило меня равнодушным, меня восхищает только девушка. Всякий раз, когда я встречаюсь с ней взглядом, она не отводит глаз. Не хочу хвастаться, но еще ни одна девушка не смотрела на меня так. С огромной предосторожностью беру ее за руку, и она не отнимает ее. Напротив, сама крепче сжимает мою, и ее взгляд становится нежным, как бархат. Мать видит, что происходит, и добродушно улыбается нам обоим, хоть я, смутившись, почти готов отпустить руку девушки и притвориться воплощением невинности. Поощрение матери только усиливает мое волнение, и теперь наши руки не разъединить даже топором.

Мать накрывает на стол и настаивает, чтобы мы отведали угощение. Я не голоден. Я витаю в облаках, но не смею отказаться. Ем, но не чувствую вкуса того, что проглатываю. Тороплюсь покончить с угощением, чтобы снова взять руку девушки, которую я с таким сожалением и страхом – вдруг не смогу опять завладеть ею – отпустил. С едой покончено, мы сидим на скамейке у стены, вплотную друг к другу. Одна моя рука обнимает девушку за плечи, другая снова сжимает ее руку, наши руки на ее колене. Какое блаженство! Округлость девичьего бедра плотно прижата к моему; война могла бы продолжаться еще сотню лет, и я записался бы на нее на все следующие тридцать. Мать предложила нам сигареты. Такое я вижу в России тоже впервые, и предлагает мне закурить не кто-нибудь, а русская женщина! Сигареты не немецкие. И снова я не могу отказаться из боязни обидеть ее, но тороплюсь покончить с этим и опять окунуться в сладкий сон. Я медлю с тем, чтобы оставить объятие и взять сигарету, но по-прежнему не отпускаю девичьей руки. Потом восстанавливаю прежнее положение, и сон продолжается.

Целомудренно целую девушку, и ее мать никак на это не реагирует! Я целую ее снова и снова, но каждый раз с приличным интервалом, боясь разрушить хрупкое равновесие и потерять расположение матери. Больше не боюсь, что дочь отстранится от меня. Я чувствую ее согласие, я завоевал ее расположение. Гораздо больше я боюсь обидеть ее мать. Не имею ни малейшего понятия, сколько мы так сидим – минуты или часы.

«Ну что, может, пора лечь спать?» О, только не сейчас! Я и думать забыл о существовании Бьюринга, о том, что он тоже здесь! Каким болваном надо быть, чтобы вот так мешать нам! Разрушить мечту, и ради чего? Чтобы пойти спать! Скажите на милость… На самом деле Андре замечательный парень и я очень его уважаю. Просто ему скучно, и, видимо, время для него тянется слишком медленно. Ну да, уже поздно. Мы встаем с несчастным видом, но наши руки все еще соединены, и девушка показывает нам нашу комнату. Здесь комнаты с дверями, которые можно открыть и закрыть. Девушки уступили нам свою, а сами идут спать с матерью. Андре ненадолго нас покидает, и я, набравшись храбрости, прошу свою богиню разделить со мной постель – ее постель. Мое незнание русского языка заменяет язык жестов. Она не возмущена и не обижена. Просто показывает, что мне следует спросить ее мать. Сглотнув слюну, я решаю так и поступить, но по-матерински ласково женщина дала мне понять, что завтра я уйду, а ее дочь рискует забеременеть. Она делает жест рукой, который, полагаю, я хорошо понимаю и в котором нет ничего обидного. Она прикладывает ладонь козырьком ко лбу и поворачивает голову слева направо (ищи потом ветра в поле – надеюсь, вы понимаете!). Не могу быть уверен до конца, но думаю, что быстро все понимаю: не порть ничего, пусть все остается чистым и невинным. И все равно моя душа разрывается на части, однако прежде всего я хочу оставить о себе добрые воспоминания у этих людей, у этой понимающей матери, так замечательно принявшей нас и обогревшей своим теплом и лаской двух парней, 18 и 19 лет!

Я поцеловал мать, которая направилась в свою комнату, а дочь на минуту задержалась в моей. Я снова целую девушку, с большей страстью и с меньшей пристойностью, но не заходя слишком далеко. Я целую ее снова и снова, и тут возвращается Андре. Она уходит к матери и сестре. Спокойствие воцаряется в доме, но не в моем сердце, и я лежу, терзаемый любовными муками! У нас с Андре отдельные кровати, с постельными принадлежностями и подушками, но что в них проку? Я мог бы растянуться где угодно. Я почти не сплю, больше мечтаю, воображаю самые невероятные картины, мечтаю с широко открытыми глазами.

Утром нас разбудили звуки проснувшегося дома. Мать и дочери уже на ногах, и я вижу свою Дульсинею, умывающуюся в гостиной. Она не обнажена, но на ней только тонкая сорочка, и ее движения при умывании приоткрывают сокровища, которыми мне никогда не обладать. Я вижу ее спину и наблюдаю за моей красавицей без всякого смущения. Ну не дурак ли я? Как можно было сомкнуть ночью глаза, хотя бы на секунду? Все равно дверь между нами на ночь не запиралась. Но я подозреваю, что судьбе было угодно, чтобы все случилось именно так. Она поворачивается, надевает юбку и видит, что я наблюдаю за ней. Разумеется, я краснею, но она улыбается мне, одаривает понимающим взглядом, и мое смущение улетучивается. Когда мы входим в гостиную, для нас уже приготовлено два ведра, полных свежей воды. Теперь мы чистые и похожи на цивилизованных людей! Садимся к столу, и мое сердце учащенно бьется, поскольку я чувствую, что скоро наступит благодатный момент, мимолетный момент блаженства. На мгновение я снова стискиваю ее руку, более трепетно, чем вчера, поскольку знаю, что скоро все закончится и у меня останется только память в сердце и грустные воспоминания. Поскольку завтрак окончен, хороши любые предлоги, чтобы тянуть время и отсрочить расставание, но ничего не поделать, этот момент наступает! Мы все обнимаемся и смотрим друг другу в глаза. Вижу слезы, даже в глазах матери. И моя рука инстинктивно гладит ее по щеке. Я крепко прижимаю к себе мою брюнетку с сине-зелеными глазами и задерживаю дыхание, когда обнимаю ее. Adieu, моя маленькая черкешенка! После чего мы быстро уходим; ускоряем шаг и не оглядываемся, пока не отходим на расстояние достаточное, чтобы не видеть слез. Они, все трое, стоят на верхней ступеньке крыльца и не перестают махать нам вслед. Дорога делает поворот, и память сотрет все начисто. Последний взмах рукой, последний взгляд… как грустно. Думаю, я только что совершил свой единственный – или самый прекрасный – подвиг за всю свою войну!

Все позади. Я отправляюсь в путь, обновленный, на войну, но далеко не в воинственном настроении. Продвигаемся снова вперед, сохраняя глубокое молчание. Боимся мучить самих себя? Или преследуем мечту? Мы больше не мечтаем стать солдатами. Мы шагаем, и я… на меня накатывает злость! Идем быстро, слишком быстро, потому что Бьюринг уже несколько раз просил меня сбавить шаг. Ближе к 17:00 я понял, что мы во второй раз сбились с пути. Не видно ни знаков, ни каких-либо указателей! Какой же я болван! Погруженный в собственные мысли, я шагал только вперед, не обращая внимания, куда движемся. Мы на краю света, не видно ни души, даже тени! Горизонт чист. В подобных обстоятельствах не стоит особо задумываться, это не в моих правилах. Нужно действовать. Где мы сошли с наезженного пути? Невозможно определить. Решаем идти вперед, поскольку мне не по нраву делать крюк в обратном направлении.

Мы не ошиблись, поскольку меньше чем через час на горизонте, справа от нас, вырисовывается деревня. Нам это и надо. Чтобы добраться туда, придется сойти с дороги и двигаться по тропинке. Деревня расположена на склоне холма, обращенного на юго-восток. Я насчитываю не более 20 домов. Можно видеть расхаживающих по деревне людей, и вскоре в нашу сторону направляются двое мужчин, что-то выкрикивая и жестикулируя руками. Они крайне возбуждены и спрашивают, что нам тут нужно! Поначалу мне кажется, будто их крики означают враждебность, но интонация никак этому не соответствует. Похоже, они хотят нас остановить. Хотят предупредить, чтобы мы не входили в деревню, там советские войска? И все же нам нужно где-то остановиться на ночь!

Теперь мужчины приближаются к нам с крайней осторожностью, виляя зигзагами, но не переставая при этом кричать. Что за игру они затеяли? Что за цирк? Они уже менее чем в 100 метрах от нас и жестами показывают на землю! Наконец мы останавливаемся и стоим заинтригованные, и в следующий момент я разбираю одно из слов, которое они непрестанно повторяют: «Мины!» Затаив дыхание, мы смотрим на землю, но поначалу ничего не замечаем. При более пристальном изучении обнаруживаем какие-то бугорки на земле с чем-то вроде связки спичек сверху, замаскированных пучками травы. Боже правый, мины!!! Нам бы и в голову это не пришло, так что эти крестьяне почти наверняка спасли наши жизни. Застыв на месте, не смеем двигаться ни вперед, ни назад. Быстро осмотревшись по сторонам, я определяю, что мин много, и позади нас тоже. Нам просто повезло, что мы еще живы! Мы прошли по минному полю не менее 30 метров. Оба крестьянина совсем близко от нас и показывают опасные места. Им известен безопасный проход! Минное поле раскинулось на сотни метров и напичкано в основном противотанковыми минами. В принципе противотанковые мины не представляют для нас опасности, потому что, чтобы они сработали, нужен вес 70–80 килограммов![41 - На самом деле от 200 до 700 кг.] Идем вслед за мужчинами, которые исподтишка бросают на нас любопытные взгляды и переговариваются между собой. Думаю, они сначала приняли нас за русских солдат, но только теперь сообразили, что на нас немецкая форма. Несколько раз до меня доносится слово «немцы» или «немецкий». Как они поступят, что нам следует сказать? Друзья они или враги? Как нас встретят в деревне? Мы держались настороже, но не стоило доставать пистолеты, чтобы не демонстрировать враждебность по отношению к селянам или показывать малодушие и страх. Мы тихо обсуждали это между собой, пока приближаемся к деревне. Я чувствовал себя как рыба в воде, потому что это тот самый риск, который мне по душе, и я совершенно сознательно иду на него. У них там оружие? Или русские солдаты в гражданской одежде? Скоро все увидим.

Когда мы появляемся в деревне, наши проводники сообщают что-то остальным жителям, при этом повторяется одно и то же слово. Крестьяне смотрят на нас с некоторым любопытством. Но больше всего их интересует наш шеврон «Валлония» на рукаве, и вскоре они тычут в него пальцем, задавая таким примитивным образом вопрос. К добру или нет, мы стараемся объяснить, что мы бельгийцы, но, похоже, они не понимают или не верят. «Бельгийцы? Нез-най, не по-ни-май!» Мне приходит другая идея, и я говорю им: «Французы». О! «Я знаю!» Они поняли! И снова появились улыбки, а за ними и угощение. Как и раньше, хлеб-соль подносят женщины. Я догадываюсь, что это означает «добро пожаловать». Чувствую, мы в безопасности. И также думаю, что мы первые иностранные солдаты, которых они когда-либо видели; война обошла эту деревню стороной, возможно благодаря минному полю, защищавшему какую-то часть Красной армии, которая размещалась здесь перед тем, как отойти. Насытившись, мы спрашиваем, можно ли нам помыться, и женщины тут же принимаются подогревать немного воды, чтобы разбавить ледяную воду из колодца, налитую прямо в огромные корыта, выдолбленные из целого ствола дерева.

Поскольку никто не выказывает ни малейшего стремления уйти, чтобы дать нам раздеться и помыться, я жестами показываю, что собираюсь раздеться совсем, надеясь, что они уйдут, но не тут-то было! Они остаются и приводят в порядок наши вещи. Даже помогают нам помыть головы, спины и ноги. Мы здесь единственные, кто испытывает легкий конфуз, их наша нагота ничуть не смущает! Похоже, у них в обычае мыть гостей! На следующее утро нам дали яйца, молоко, муку и мед. Из этих продуктов приготовили гигантский омлет, из которого мы оказались в состоянии съесть лишь малую часть. Доверху наполнили котелки и набили сухарные мешки хлебом, который дали нам хозяева. Отличным белым хлебом, замешенным на хороших дрожжах, плотным и вкусным. Несомненно, на Кубани нам будет куда лучше, чем в любых других местах, которые мы до сих пор прошли. Мужчины помогли нам сориентироваться. Нам следует идти на юго-восток. В этом направлении двигались отступающие русские войска, и в том же направлении мы должны преследовать их, поскольку в этом и состоит наша задача! Мы держимся настороже, поскольку остатки русских сил могут все еще находиться в деревнях вроде этой, в которые не заходили и которые не занимали наши войска!

Укрытая за холмами, деревня позади нас исчезла из вида. Каждый раз, как мы взбираемся на вершину одного из них, появляются другие, разделенные лощинами с пологими склонами, которые нам приходится преодолевать под солнцем и при температуре как в печи. Больше никаких поселений, и, пока мы продолжаем шагать, насколько видит глаз, одни поля подсолнечника! Километр за километром – русские километры! Дабы время текло незаметнее и поскольку нам больше не на что отвлечься, мы срываем головки подсолнухов и грызем семена, русские «семечки», и маршируем. Все предусмотрено, в таком поле могла бы скрываться целая русская дивизия, и мы даже не заметили бы ее. Настолько далеко тянутся эти плантации? Временами поля подсолнечника для разнообразия сменяются полями кукурузы, тоже бескрайними. Но если мы с легкостью меняем «топливо», переходя с семечек на кукурузу, то наш шаг от этого не меняется; следующий точно такой же, как предыдущий.

Мы движемся с короткими остановками, поскольку здесь ни намека на тень, ни от дерева, ни от чего-либо другого, и в полдень даже не останавливаемся, чтобы поесть, поскольку не голодны. От жажды, как ни крути, никуда не деться, и мы приберегаем содержимое наших фляг, поскольку не знаем, когда в этих безлюдных местах, удаленных от главных дорог, по которым передвигаются войска, мы наткнемся на источник воды или деревню! И не важно, насколько свежими и отдохнувшими мы отправляемся в путь утром, через полчаса наша одежда уже прилипла к телу. На дороге, по которой мы сейчас идем, пыли меньше, так как мы единственные путники. Царящее спокойствие потрясает не меньше, чем бескрайнее пространство! После полудня мне начинает казаться, что у меня галлюцинации или что я стал жертвой солнечного удара. Я слышу голоса, женские голоса! Вскрики, веселый смех, но ничего не вижу, и Андре видит не более моего.

Сворачиваем и идем в ту сторону, откуда доносятся звуки, и внезапно натыкаемся на огромную воронку в земле! На дне небольшой пруд, в котором нагишом купаются четыре девушки! Как образовалось такое углубление? Возможно, сюда упал огромный метеорит! Другого объяснения я не вижу. Диаметр внешней окружности определенно больше 200 метров. Мы останавливаемся наверху, на самом краю, когда девушки замечают нас. Крики усиливаются, и одна из них поспешно бросается к берегу, хватает оставленную там одежду и несет ее обратно в воду, где девушки наспех одеваются, хотя мы кое-что успеваем разглядеть. Мы спрашиваем, как пройти к деревне, и нам остается лишь следовать за ними. Они идут в 20–30 метрах впереди и не показывают ни малейшего замешательства. Две из них вовсе недурны собой. Я только что, хоть и недолго, видел их во всех подробностях. Мокрые платья прилипают к их телам, и мы позволяем себе несколько комментариев, разумеется на французском. Что до них, то они то и дело смеются и переговариваются звонкими голосами, оборачиваясь на нас. Интересно, что они говорят? Хотелось бы знать! Я не забыл Новочеркасск и свою маленькую черкешенку и храню добродетель, хотя и сам не знаю почему.

Мы направляемся к центру деревни, обитатели которой, как всегда, дружелюбно принимают нас, и, перед тем как поесть, решаем искупаться в пруду, который только что обнаружили. Всего лишь второй раз с момента нашего появления в России у нас есть возможность искупаться. Последний раз мы купались в Славянске, в соленом озере, очень соленом. Еще окунались при переходах вброд, но это не считается.

Как чудесно, после дневной жары и утомительной дороги, почувствовать кожей свежесть воды. Мелькает мысль продолжить путь, но это было бы неблагоразумно, и мы решили остаться, поскольку находимся вдали от главных трасс, в незнакомой местности. После трапезы с нашими хозяевами и короткого разговора о войне и мире нас разместили на ночлег. В очередной раз я убеждаюсь, что все люди, которых мы случайно встречали на своем пути, кажется, довольны отходом русских войск и нашим появлением, о чем они нам неоднократно говорили. Большинство утверждает, что они не русские; они украинцы, черкесы, кавказцы – кто угодно, но только не русские! Повсюду у меня создается впечатление, которое полностью подтверждается настроениями и тем, что говорят нам люди. За исключением, пожалуй, больших городов, где у нас были лишь краткие контакты с людьми, если таковые вообще имели место. Утром, после завтрака, «A ревуар!» «До суидания, паненка! Адьё, пан! Адьё, барижня!» (мадам, месье, мадемуазель или что-то аналогичное). Мы продолжаем путь.

3 или 4 августа миновали Яблоновскую и вышли на большие дороги с их клубами пыли! Еще издалека нам видны эти знакомые столбы пыли и слышны звуки колонн на марше. 5-го мы в Мелиховской, где приличного вида женщина приглашает нас в дом. Она угощает нас померанцевым чаем с кукурузными оладьями и малиновым вареньем. Все очень аппетитное и ароматное, хотя у оладий легкий мыльный привкус. Это из-за плохо очищенного масла, а здесь все готовится только на нем. Мы узнаем новые привкусы и вспоминаем забытые. В доме есть мебель, столовая посуда и водруженный на стол огромный самовар. Как не похоже на нищету украинских деревень, несмотря на все плодородие украинских равнин!

7-го переправляемся через Дон и ночуем в Калинине. Здесь ширина Дона около километра, и переправа через такую реку всегда очень впечатляет. Каждый раз у меня возникает ощущение, будто я на другом континенте, в новом мире! 8-го мы добираемся до Нижних Сал, где и останавливаемся. Пройдясь по деревне, натыкаемся на брошенный дом и, кроме того, на двух лошадей, тихо ржущих в конюшне! Спрашиваем наших хозяев, но они увиливают от ответа. Чьи это лошади? Кого-то из посторонних? Партизан? У меня возникает идея, но я ни с кем ею не делюсь. Мы ночуем, и утром я спрашиваю Андре – как он смотрит на то, чтобы перевестись в кавалерию? Он смотрит на меня, и идея приходится ему по душе. Вижу это по его улыбке! После завтрака мы сообщили об этом хозяевам, которых, похоже, такая идея ничуть не возмущает. Они переговариваются между собой, и я получаю в свое распоряжение panjewagon – телегу, без каких-либо возражений. Они даже приготовили нам упряжь!

Полчаса спустя, сидя на телеге, два «бургундца» покидают Нижние Салы в прекрасном настроении. Вдобавок ко всему у нас в телеге лежит хлеб, кукуруза и сало, и нам не нужно все это нести! Как-никак, новое событие! Думаю, нет смысла вдаваться в подробности того, что километры кажутся короче, а дневные переходы значительно длиннее! У нас больше свободного времени, чтобы любоваться окрестностями, да и холмы нам более не страшны. Здесь их еще больше и они еще круче. Вполне естественно, что к вечеру мы прибыли в Белую Глину, ни капли не устав, но изнемогая от жажды. На следующее утро мы оставили деревню уже с тремя лошадьми, с двумя в упряжке и одной запасной в поводу. Днем в Райской я нахожу полностью функционирующую кузницу, поэтому мы решаем привести телегу в порядок. Наши немецкие товарищи из 97-й егерской дивизии с готовностью переделывают повозки. Они укрепляют их и ставят на металлические колеса, более практичные из-за меньшего веса. Мы быстро знакомимся, и дело сделано – следующим утром выезжаем из Райской с четырьмя лошадьми и на двух повозках, у одной из которых стальные колеса. Я на полном серьезе представляю себе каждого «бургундца», обеспеченного личным средством передвижения. За свое пребывание в пехоте я достаточно натерпелся.

В этот же вечер, в Ильинской, новое приобретение, и какое! Рядом с избой я вижу верблюда. Теперь я становлюсь лошадиным барышником. После двух часов торга у меня становится одной лошадью меньше – той, что получше на вид, – но зато теперь у меня есть верблюд и еще одна повозка! На следующий день я управляю повозкой, запряженной верблюдом и с лошадью в поводу. Андре достается телега с двумя лошадьми и еще одной повозкой на прицепе. Дорогу я вижу только между верблюжьими ногами – нет, правда, верблюд здоровенный, а повозка низкая. Такой вот кавалькадой мы к вечеру прибываем в Тихую[42 - Возможно, Тихорецк.], где и останавливаемся. Не знаю почему, но в пути у нас много времени на размышления. Я думаю о том, что до 10 мая 1940 года, до начала войны, до отъезда в Германию и до вступления в легион в апреле 1942 года был совсем еще подростком. Что за путешествие выпало на мою долю, как в буквальном, так и в переносном смысле! Сколько всего произошло! А ведь мне всего девятнадцать! Или восемнадцать? Я что, и вправду не помню? Вспоминаю школьные годы, своих школьных товарищей. Чем они сейчас занимаются? Какая у них жизнь? Вижу их служащими, чиновниками, ежедневно ходящими на работу, день за днем, и целый день торчащими в своих конторах. Думаю о всех людях, живущих скучной, непримечательной жизнью. Да простят они меня, но это наводит на мысль о мокрицах. Зачастую в этом не их вина, и я никого не хочу обидеть. Они не нашли своего идеала, придающего жизни смысл, а может, просто у них не хватает смелости? Жизнь, что выбрал я, куда более возвышенная, наполненная смыслом. Больше всего я хочу быть полезным другим! Нет, я ни за что не поменяю свою жизнь на их.

На следующий день мы снова переправляемся, на этот раз через реку Лабу, и теперь вдалеке можно прекрасно видеть предгорья Большого Кавказа! Я смеюсь про себя, когда вижу лица солдат, остановившихся посмотреть, как мы катим таким выездом! Одни изумлены, другие ошеломлены, но затем, как и мы, начинают смеяться. Мой верблюд невозмутимо вышагивает вперед, и порой лошадям не хватает дыхания, чтобы не отставать от него, потому что шаг верблюда быстрее лошадиного, но недостаточно быстрый для их рыси. Поэтому время от времени я даю Андре возможность догнать нас. Иногда Андре сам пускает лошадей рысью и равняется со мной. На протяжении пяти часов мы представляем собой этакую своеобразную кавалькаду, которая быстро продвигается вперед; вечер застает нас в крошечной деревушке, затерявшейся в этом безбрежном пространстве! На самом деле мы оба действуем безрассудно, когда останавливаемся на ночь – ни с кем не познакомившись, таким табором и в таком глухом месте, – на милость первого встречного партизана. Будучи солдатом, всегда нужно спать вполглаза. Но видимо, есть еще Бог, который бережет дураков вроде нас, – или здесь, по всей видимости, больше нет большевиков.




Глава 6. Возвращение блудного сына


14-го мы возобновляем движение к Майкопу, в который прибываем днем. Нужно переехать небольшой мост – и какой сюрприз! Кто это на том берегу? Наш командир! Рядом с ним лейтенант Жан В. и, немного позади, старый приятель, Ги В. Приближаясь к нашему командиру, мы оба принимаем исполненный достоинства вид.






Южный фронт. Боевые действия в России, 1941–1942 гг.



– Так-так, Кайзергрубер! Это что еще такое? – говорит он мне и указывает в сторону моего «рысака».

– Верблюд, мой командир!

– Да, я сам вижу, – неодобрительно, но и без осуждения, отвечает он, – но откуда взялось это животное?

– Мне его отдали.

– Вот как! Верните его тому, кто вам его дал!

– Но, мой командир, туда три дня пути.

– Ну и что? Делайте, что вам приказано.

– Слушаюсь, мой командир, но в таком случае мне понадобится Marschverpflegung – паек на дорогу.

– Тогда отправляйтесь к fourrier – квартирмейстеру.

– Благодарю вас, мой командир.

Пока продолжался этот короткий диалог, я не мог видеть лицо лейтенанта Жана В., оказавшегося, когда я слез с повозки, чтобы доложиться командиру Липперту, чуть левее меня, зато вижу веселую физиономию моего товарища В.! Он показал нам, где найти квартирмейстера, и по пути нас вышло поприветствовать множество наших товарищей, покатывающихся со смеху. Мы получили пайки и направились в сторону пригородов. Разумеется, мы и не собирались возвращаться далеко назад. Парня из Tross – обоза – уже предупредили, и он тут же забрал в свое хозяйство обоих лошадей и повозки. Затем мы прошли еще несколько сот метров в сторону пригорода, и я принялся расспрашивать людей в надежде обменять слишком уж бросавшегося в глаза верблюда на более скромную лошадь. Сделка была заключена очень быстро.

У нас мелькнула было мысль устроить себе отпуск на 48 часов, но все же мы решили вернуться в роту, которую, к нашей радости, быстро нашли: нашу 3-ю роту. Дабы не привлекать внимания и избежать риска встретиться с нашим командиром, дожидаемся наступления темноты, чтобы проскользнуть в расположение роты. Сказано – сделано, и немного погодя мы находим себе квартиры, где уже разместились старшина Дасси и другие товарищи, включая Шаванье. Наши недавние хождения утомили нас, и мы, не откладывая в долгий ящик, отправляемся спать. Двое наших товарищей уже удобно устроились в постели, и очень хорошо, что успели. Поскольку нам пришлось довольствоваться твердой землей.

В самый разгар сна раздались резкие свистки и, кажется, я слышу звук горна – если только мне это не снится. Открываю глаза. Посыльный Пакю, ординарец капитана Чехова, сообщает, что объявлена тревога и что мы должны быть готовы выступить. Я успел насладиться лишь несколькими часами сна, но что тут поделаешь? Чуть было не забыл, что я военнообязанный. Нетрудно себе представить, что выпавший на нашу долю месяц самостоятельного похода и абсолютной свободы довольно сильно отдалил нас от строгостей дисциплины! Нелегко к ней возвращаться, но ничего не поделаешь. Мы сами выбрали такую жизнь, поэтому обязаны подчиняться! Все ищут в темноте свои вещи и снаряжение, и те, кто уже встал, натыкаются на тех, кто еще лежит. Мы строимся на дороге перед избой, и в течение получаса колонна приходит в движение. Определенно, отдохнуть мне не удалось!

Похоже, мы направляемся в сторону Туапсе, и это не секрет! Идем всю ночь и достигаем первых предгорий столь желанных Кавказских гор. Разговариваем мало, потому что устали и из-за высоты тяжело и часто дышим. Наступает рассвет и прогоняет ночь, на солнце марширующие колонны отбрасывают тени. Понемногу оно рассеивает утреннюю дымку, и в отдалении прорисовываются вершины гор. Мы шагаем и поднимаемся все выше, наши глотки пересохли. Края дороги заросли терновником с желтыми ягодами, искушающими нас утолить ими жажду. Поскольку никто не желает брать риск на себя, то пробую их я. Они горькие, очень горькие, но утоляют жажду. Разжевываю несколько штук. И еще жесткие; ну все, хватит, кто знает, какие могут быть последствия. Взбираемся все выше и выше, и панорама перед нами раздвигает границы. Можно видеть все дальше и дальше, и, как обычно, над колоннами, движущимися по долине, высоко в небо поднимаются клубы пыли. Внизу, слева от дороги, на высоком плато, вижу пастуха со стадом овец, но они метров на двести-триста ниже нас. Разумеется, сначала я заметил стадо, потом уже пастуха и собак, сгоняющих животных, которые так и норовили разбежаться.

Днем, сквозь марево, в отдалении вырисовывается городок. Поначалу я различаю минареты и купола, а потом уже все остальное. Мы на землях ислама! Это первые минареты, которые я когда-либо видел, и я вспоминаю о стране Аладдина. Но наше испытание не имеет ничего общего с «Тысячью и одной ночью»! Продолжаем взбираться все выше и к вечеру разбиваем палатки на горном хребте. Ночью здесь намного холоднее. Мы ощущаем, что находимся на высоте, хоть и не слишком большой.

На следующее утро еще немного поднимаемся вверх, затем спускаемся, и снова вверх. Городок внизу, в долине, – это Абадзехская[43 - Абадзехская – казачья станица, минаретов с куполами мечетей в 1942 г. здесь не было.]. В полдень мы достигаем хребта, который некогда покрывал лес, но теперь от него мало что осталось. На самом деле сейчас это только валяющиеся на земле ободранные стволы деревьев, поваленные каким-то великаном. Взрывы бомб или снарядов почти начисто стряхнули все листья с деревьев и редких уцелевших кустов! Словно гору потряс некий катаклизм, превратив все вокруг в почти лунный пейзаж! Стрелковые ячейки пехоты перемежаются с воронками от снарядов, и в тех и других десятки трупов – русских и немецких, все вперемешку. Позиции несколько раз переходили из рук в руки, и теперь наша очередь занять их. В каждой ячейке по нескольку трупов. В той, что занял я, два русских и один немецкий, один на другом. На бруствере открытая банка тушенки и бакелитовая масленка, в которой еще осталось масло, растаявшее и прогорклое. Хлеб в сухарных мешках. Чтобы как-то убить время, мы перекусываем. Отдыхаем здесь где-то пару часов и получаем приказ сниматься. 1-й взвод 3-й роты собирается занять позиции, чтобы прикрыть левый фланг. Мы уходим, оставляя позади это место недавнего апокалипсиса. 1-й взвод находит живого русского, прятавшегося среди трупов, – русского, который пополнит ряды нашего хозяйственного взвода.

Мы спускались добрых полчаса; затем снова вверх, не менее двух часов, если не больше. Подъем очень утомителен. Тяжелый обоз двигался другим путем, вдоль железной дороги Майкоп-Туапсе, и только легкий обоз следовал примерно тем же маршрутом, что и мы. Вот почему нам приходится тащить на себе все снаряжение и наш марш такой трудный. Тем не менее в Майкопе нас «произвели» в Leichtgebirgsj?ger – легкие горнострелковые части, имеющие при себе лишь необходимый минимум, дабы сохранять максимальную мобильность.

Сейчас мы проходим мимо нескончаемых колонн русских военнопленных, несущих на спинах жестяные канистры с водой, которые при помощи планок и веревок превращены во что-то вроде ранцев. Пленных тысячи! Колонны похожи на длинных змей, и мы можем видеть их еще издалека. Потом встречаем их на спуске, и движение на этих горных тропах становится в два раза плотнее.

Такое впечатляющее зрелище наводит меня на мысль о муравьях в человеческом обличье. Тропа больше не спускается вниз, она неуклонно карабкается вверх, и мы, шаг за шагом, поднимаемся вместе с ней. Под конец дня достигаем пункта, обозначенного как высота 233. Это что-то вроде огромной впадины прямо в горах, поросшей густым лесом. Здесь также конечная станция военнопленных «водовозов», поскольку тут мы обнаруживаем целую гору «канистр». Их охраняют вооруженные люди, и о том, чтобы взять их, не могло быть и речи. Останавливаемся на привал и в очередной раз разбиваем палатки. Полевая кухня готовит нам кофе, а мы достаем свои пайки. Именно здесь я впервые ем хлеб, испеченный еще до войны, в 1939 году! Пометка на целлофановой упаковке тому свидетель! Мы едим возле палаток, усевшись на стволе дерева. В центре впадины, из полого ствола дерева, бьет маленький родник. Но не течет, а сочится по капле. И чтобы набрать литр с небольшим воды, приходится ждать минут пятнадцать. Очередь к роднику растянулась точно на всю ночь. Тем не менее после подъема, испытывая дискомфорт из-за шестидневной бороды, я трачу часть утреннего кофе на то, чтобы сбрить щетину с лица. Требуется определенная сила воли, чтобы выбрать между утолением жажды и гигиеной. Днем нас догоняет 1-й взвод нашей 3-й роты. Вскоре после этого 1-й и 3-й взводы отправляют в усиленное разведывательное патрулирование – Sp?htrupp. Патруль численностью 30 человек, включая лейтенанта Жана В. и старшину Роберта Д., бесшумно скрылся в густом лесу. Мы также входим в него по тропе, которая то идет вниз, то поднимается вверх, но по большей части все же вниз.

Похоже, задание серьезное. И опасное, иначе не стали бы посылать столь внушительный отряд. Фронт здесь повсюду, и нужно постоянно быть начеку. Деревня или укрепленная позиция, которую мы оставляем, может скоро вновь оказаться в руках противника. Впредь так оно будет и дальше. В горах нет Hauptkampflinie – передовой линии обороны, и мы «у себя» только в том месте, которое занимаем в данный момент. Идем дальше… Лес угрюмый и безлюдный, царит мертвецкая тишина! Лишь местами солнце проникает сквозь листву и освещает подлески или редкие прогалины. Внезапно, после часового марша, колонна резко останавливается; мы изготавливаемся к бою, опустившись на колено и укрывшись за стволами деревьев или распластавшись среди кустарника. Четыре пулеметных расчета немедленно занимают огневые позиции. Мы задерживаем дыхание и пристально всматриваемся в чащу. Дабы избежать лишнего шума, не заряжаем винтовки, обоймы и без того уже давно находятся в магазинах. С пулеметами другое дело, их можно зарядить без малейшего звука. Перед нами, ниже и правее, струйка дыма, но никакого движения. Мы остаемся на месте… сколько? Три, пять, десять минут? Затем, по отмашке, разворачиваемся в цепь и движемся вперед, очень медленно, со всеми возможными предосторожностями, все чувства обострены. На расстоянии вытянутой руки гаснущий костер, рядом с ним котел с еще теплой водой. Русские пытались поспешно загасить огонь, но не успели. В 3 метрах пулемет «Максим» на колесном станке, с заправленной пулеметной лентой и готовый к бою. Чуть дальше другое оружие. Очевидно, что лагерь покинули в спешке и совсем недавно. Заметили наше приближение и снялись, даже не подумав защищаться. И тем не менее мы продвигаемся с осторожностью, потому что немного погодя они могли прийти в себя и устроить нам засаду! Левее труп; потом видим еще пять, еще двадцать; впереди, а также справа их уже десятки. В результате насчитываем чуть ли не целую роту. В любом случае их тут больше сотни! Большинство убито выстрелами в спину. Видимо, они заняли здесь позицию и ночью были захвачены врасплох с тыла. Тягостное зрелище. Похоже, стычка произошла дня два назад, если не больше, поскольку трупы уже раздулись и облеплены мухами, которые прямо кишат под формой. Несомненно, из-за жары и сырости подлеска… Луч солнца освещает застывшее лицо. Повсюду кровь. Черная и засохшая на ранах и вокруг пулевых отверстий в форме. Мы разбредаемся, чтобы собрать Soldb?cher – солдатские книжки – и личные жетоны, но это все, что можно сделать. У нас явно нет ни времени, ни возможности похоронить своих товарищей; позднее об этом позаботятся другие! Тут есть и тела русских, но их значительно меньше. Мы не смогли бы сразу заметить мертвецов, поскольку из-за цвета формы, что русской, что немецкой, они почти сливаются с травой, почвой и порослью. Настоящее массовое побоище! Прежде чем повернуть обратно, мы на всякий случай продвигаемся еще немного вперед. Кажется, задание выполнено. Несомненно, нам ставилась задача выяснить, что произошло с ротой из 97-й дивизии, исчезнувшей в лесах!

После трехчасового отсутствия возвращаемся на высоту 233, и наши командиры докладывают в штаб и представляют отчеты. Вскоре батальон снимается с места. Мы карабкаемся по крутому склону; целый час лезем вверх, потом спускаемся в долину с противоположной стороны, чтобы к вечеру появиться возле станицы Апшеронской (сейчас город Апшеронск. – Пер.), на железной дороге Майкоп-Туапсе. Здесь на артиллерийских позициях установлены дальнобойные орудия, направленные на Туапсе. Одно из них производит выстрел, и его ствол напоминает банан, вылезающий из кожуры! Разбиваем палатки на железнодорожной насыпи, идет дождь. Температура быстро падает, и мы укрываемся на ночь в палатках.

17 августа продолжаем подъем, и ливень иногда сменяется редкими просветлениями. Марш невероятно сложный. Мы скользим на грязной тропе, спотыкаемся о камни и поскальзываемся на мокрых корнях деревьев, кора с которых содрана сотнями ног. Они гладкие и скользкие от грязи, оставленной на них обувью других. Корни торчат из земли и переплетаются, устраивая ловушки на нашем пути. Когда мы поскальзываемся, то часто съезжаем на несколько метров назад и налетаем на мешки, из которых доносится ругань. Они сами с трудом сохраняют равновесие. Это брезент плащ-палаток, в который парни укутались из-за дождя, придает им сходство с мешками. Собачья жизнь, но мы должны идти вперед. Вечером добираемся до станицы Прусской[44 - С 1915 г. называется станица Безводная.]. 1-я рота ввязалась здесь в бой и, при поддержке четырех пулеметов, очистила дорогу от обороняющихся русских. Этой ночью мы заняли станицу.

18 августа мы снова в пути и занимаемся тем, что стало для нас привычным делом, – лезем вверх, чтобы тут же спуститься вниз и затем опять вверх. Спуск не менее утомителен, поскольку нам приходится откидываться назад и удерживаться за счет напряжения коленных сухожилий. Ноги устают, зато задыхаемся мы немного меньше. Спускаемся вдоль горного потока, 3-й взвод в арьергарде. Днем догоняем расчет нашего тяжелого миномета, передвигающийся с огромным трудом. Мы слышим их задолго до того, как видим, потому что эти повозки пехоты (невысокая, по пояс, тележка, в основном на двух мотоциклетных колесах, за счет множества приспособлений и крепежа пригодная для перевозки практически любых грузов) на конной тяге страшно громыхают на каменистой почве.

К своей радости я встречаю трех старых товарищей – более того, с кем жил в одном квартале Брюсселя. С одним из них, Максом М., все в порядке, чего не скажешь об остальных. У Артура В. и Жана Ж. дела не так хороши, особенно у последнего. Жана Ж. сильно лихорадит из-за малярии, а Артур В. страдает от дизентерии. Наш русский помощник, бывший военнопленный, Иван, остается с ними. Наша колонна быстро догоняет и обгоняет их. Что до меня, то я задерживаюсь рядом с ними, вижу, как мимо проходит мой взвод, останавливаю командира отделения С. и обращаюсь к своему старшине, но мне отвечают, что минометный расчет не относится к нашей роте и что я должен идти вместе с ней.

Поскольку я убежден в опасном состоянии людей из минометного расчета, то решаю, что не могу оставить их, и сообщаю о своем решении командиру взвода. Меня предупреждают о дисциплинарном наказании и даже о военно-полевом суде, но я остаюсь!

Мало-помалу мой взвод уходит и исчезает из вида в лесу. Нас осталось четверо плюс Иван. Однако не просто перемещать повозку пехоты по такой местности. Лес, валуны, бурные потоки. Лошади еле плетутся, наше состояние ничуть не лучше. Нам постоянно приходится подталкивать повозку в каменистых местах и удерживать на спусках. Работенка не из легких, не хватает дыхания, мы потеем и совершенно выбиваемся из сил! Более того, у нас всего трое работоспособных, включая Ивана. Жан абсолютно ни на что не пригоден, Артур немногим лучше.

Местами лес слишком густой и в нем попадаются такие большие камни, что повозке по ним никак не пройти. Поэтому передвигаемся вдоль русла потока, где немногим лучше, но, по крайней мере, повозка может проехать. И еще нам приходится толкать, даже переваливать повозку через валуны и скалы этой пересеченной местности, что тоже не просто. Попадались места, в которых на преодоление 200–300 метров требовалось более часа! Порой мы были вынуждены оставлять русло и передвигаться по горному хребту, по краю обрыва справа от нас, но это единственное проходимое место, если его можно так назвать, поскольку здесь повсюду камни, провалы и стволы деревьев, через которые нужно как-то перебираться. В какой-то момент лошади с усилием преодолевают препятствие, а потом делают рывок, и нет никакой возможности ни остановить, ни хотя бы удержать их. Они спотыкаются и падают, увлекая повозку за собой. Мы закрываем глаза и не слышим ничего, кроме грохота падения и стука лошадиных подков по камням. Такой шум наверняка слышно за сотни метров, и если поблизости есть русские, то им не составит труда обнаружить нас. А при таком грохоте они могут запросто подумать, будто здесь целая рота, и постараются держаться подальше! Как бы там ни было, нам нужно спуститься и посмотреть, что произошло, потому что шум прекратился. На самом деле упряжка сползла не так далеко по склону обрыва. Пара деревьев задержала ее. По одну сторону ствола испуганные лошади, по другую повозка. Чем не чудо! С огромными предосторожностями мы закрепили повозку, чтобы она не сползла еще дальше, и ослабили поводья, дабы Макс мог освободить лошадей от упряжи. Потом медленно, с криками и немалыми усилиями, вывели лошадей на гребень и потом уже вытащили повозку. Когда пишешь об этом, все кажется просто, но только одному Богу известно, сколько потов с нас сошло! Со сломанными ногтями, порезанными пальцами, исцарапанные ветвями и выдохшиеся вконец, мы все равно держимся. Разумеется, сперва следует ликвидировать последствия – починить упряжь, на скорую руку отремонтировать то, что было повреждено при падении, и успокоить лошадей.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/book/fernan-kayzergruber/ot-severskogo-donca-do-odera-belgiyskiy-dobrovolec-v-s-23865602/chitat-onlayn/) на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


В настоящее время в юго-восточной части Брюсселя. (Здесь и далее примеч. ред.)




2


На юго-востоке Брюсселя, за Одергемом.




3


«Красный сокол» – организованное в 1928 г. и состоявшее в основном из рабочей молодежи движение, сохранившееся и до наших дней.




4


Зеланд Пауль Ван (1893–1973 гг.) – бельгийский юрист, экономист, католический политический и государственный деятель; в марте 1935 г. стал премьер-министром правительства национального единства, состоящего из трех основных партий – католической, либеральной и социалистической; весной 1936 г., в результате агитации рексистов, его правительство подало в отставку.




5


Имеется в виду присоединение к Германии Австрии в марте 1938 г.




6


Имеется в виду подписанное в конце сентября 1938 г. соглашение правителей Англии, Франции, Германии и Италии (Чемберленом, Даладье, Гитлером и Муссолини) о передаче Германии важнейших пограничных районов Чехословакии. Вскоре последовало расчленение Чехословакии, свои куски получили Венгрия и Польша.




7


Имеется в виду пакт о ненападении, который СССР был вынужден заключить с Германией 23 августа 1939 г. после срыва 17–21 августа делегациями Англии и Франции переговоров о военной конвенции для противостояния угрозе со стороны Германии; Советский Союз также уже вел боевые действия против Японии на р. Халхин-Гол, грозившие перерасти в большую войну.




8


«Странная война» на Западном фронте с сентября 1939 по май 1940 г., когда вермахт перешел в наступление и быстро разгромил французов, англичан, бельгийцев и голландцев.




9


Видимо, имеется в виду бронеавтомобиль «Мармон-Херрингтон».




10


Вождь движения РЕКС Леон Дегрель – основатель и руководитель рексистской партии.




11


«Вердинасо» – Verbond van Dietsche Nationaal-Solidaristen, Союз германской национальной солидарности; авторитарная, вдохновленная фашистскими идеями политическая партия в Бельгии и Нидерландах, основанная Жоресом Ван Севереном в 1930-х гг.




12


В то время предполагалось, что кампания в России будет скоротечной.




13


Валлонская гвардия – военизированная организация рексистской партии, созданная одновременно с Валлонским легионом. Она предназначалась не для боевых действий, а для охраны стратегических объектов, таких как аэродромы, мосты и железные дороги.




14


Кампин, географическая область, расположенная большей частью в Северо-Восточной Бельгии и частично на юго-востоке Нидерландов, прежде представляла собой густые заросли вереска, песчаные пустоши и болота.




15


Дортуар – общая спальня в закрытом учебном заведении.




16


Обширный укрепленный район с подземными бункерами, соединенными тоннелями и коридорами общей длиной до 100 км. Был сооружен Германией в 1936–1938 гг. возле города Мезериц, действовал до января 1945 г. (когда был сокрушен Красной армией); после аннексии Судет использовался как тренировочный лагерь, а в 1945 г. для обороны.




17


Леон Дегрель, лидер рексистского движения, проповедовал фантастическую идею Великой Бельгии, построенной на основе Бургундского герцогства XV–XVI веков. Это видение воссозданной Бургундии, включающей в себя значительные территории Нидерландов и Северной Франции, должно было стать неотъемлемой чертой риторики Дегреля военного времени. По настоянию Дегреля крест древнего Бургундского герцогства появился на знамени легиона. Эта же «бургундская» тема стала постоянным мотивом агитационных выступлений Дегреля, именно поэтому автор романтически говорит о себе и своих товарищах по легиону «Валлония» как о bourguignons – бургундцах, как и было принято среди членов легиона «Валлония».




18


Bund Deutscher M?del – женская молодежная нацистская организация, аналог гитлерюгенда.




19


Детский стишок-считалка.




20


Старое немощное дурачье.




21


День начала боевой операции.




22


«Три тонны удобрений для вражеских полей, сорок человечков или восемь лошадей…» (из песенки времен Первой мировой войны).




23


В описываемое время Чехословакии уже не существовало. На ее месте находились сильно обрезанные в пользу Германии и Венгрии марионеточное государство Словакия и протекторат Чехия и Моравия.




24


Поросшие травой природные ареалы в степях Венгрии на Среднедунайской низменности, в настоящее время широко культивированные. Сходны с растительностью других степей Евразии, расположенных восточнее, и Великих равнин Северной Америки.




25


Хагеманс Йон – наставник в Jeunesses Rexistes – рексистской молодежной организации. После того как первый контингент легиона «Валлония» понес тяжелые потери в России и находился на грани расформирования, Леон Дегрель обратился к рексистской партии с воззванием собрать новый контингент. Йон Хагеманс лично возглавил группу примерно из 150 молодых людей и добровольцев, собравшихся 10 марта 1942 г. на Большой площади Брюсселя. Будучи бывшим руководителем рексистской молодежи, Йон Хагеманс пользовался особой любовью «бургундцев».




26


Огромные промышленные предприятия были построены в Днепропетровске (до 1926 г. Екатеринослав) в советское время с 1928 по 1941 г., в 3,5 раза только за период 1928–1937 гг. увеличившие выпуск чугуна, стали и проката по сравнению с уже имевшимися дореволюционными мощностями.




27


Имеется в виду Леон Дегрель, вождь рексистов, который присоединился к созданному им легиону в качестве обычного военнослужащего, хотя по-прежнему оставался вождем рексистского движения и главой рексистской партии.




28


18 февраля 1942 г., под плотным артиллерийским огнем, легион «Валлония» занял Громовую балку. 28 февраля, после 10 дней непрерывного обстрела, Красная армия атаковала силами двух стрелковых полков при поддержке танков. В течение 10 часов «Валлония» удерживала коридор у Громовой Балки. В боях в районе Громовой Балки 71 человек погиб, 155 ранено, то есть 55 процентов личного состава из 411 участвовавших в бою солдат – 150 оставалось с поездом в Гришино.




29


Пахать, косить, валить и перевозить лес – далеко не все тяжелые работы, лежавшие на мужчинах в русских деревнях и селах.




30


Возможно, пробирались, выходя из окружения после неудачного для наших войск Харьковского сражения 12–29 мая 1942 г.




31


Купянск находится в 60 км по прямой от Изюма. «По топям и пескам» еще дальше.




32


Капитоловка находится в 1 км от Изюма.




33


В описываемое время, 3 июля, немцам до Ростова-на-Дону было еще далеко. Их 4-я танковая армия к 3 июля вышла в район Старого Оскола и рвалась к Воронежу, где завязла в тяжелых боях. И только во второй декаде июля 4-я танковая армия, используя успех 6-й армии, наносившей удар из района Волчанска, начала быстро продвигаться вдоль Дона на юг, выйдя к его нижнему течению, в то же время 1-я танковая и 17-я армии немцев наступали на Ростов-на-Дону, который пал 23 июля.




34


Валлонец даже представить не может, что пережили и вынесли советские солдаты на фронте и советские люди в тылу (а также партизаны в тылу немецком), чтобы победить в войне.




35


От центра Славянска по дороге всего 24 км.




36


По прямой от Красного Лимана 45 км, по дорогам несколько больше.




37


Ростов-на-Дону переживал уже вторую оккупацию (первый раз в конце 1941 г.), был сильно разрушен и разграблен немцами и их союзниками.




38


АСЕС – аббревиатура Ateliers de Constructions Electriques de Charleroi – бывшего, до 1947 г., производителя электрического оборудования, средств транспорта и освещения, основанного в конце XIX в. в Шарлеруа, Бельгия.




39


Немцы свою технику старались побыстрее оттащить на ремонт.




40


Возможно, это поселок Донлесхоз.




41


На самом деле от 200 до 700 кг.




42


Возможно, Тихорецк.




43


Абадзехская – казачья станица, минаретов с куполами мечетей в 1942 г. здесь не было.




44


С 1915 г. называется станица Безводная.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения